На улице было уже темно. Он подозвал такси. Сидя рядом с ней, он повернулся и в упор взглянул на нее, в его взгляде явно читалось желание, чтобы установившееся молчание имело для них какое-то значение. Она не отвернулась, а молча и испытующе смотрела на него. Казалось, она размышляла, поглощенная собственными мыслями, которых он не мог угадать. Китинг осторожно двинулся и взял ее руку. Он почувствовал в руке Доминик какое-то усилие, и ее напряжение подсказало ему, что это усилие не только пальцев, но и всей руки направлено не на то, чтобы отдернуть, а на то, чтобы позволить ему держать руку. Он приподнял ее руку, перевернул и прижался губами к запястью.
Потом взглянул на ее лицо. Он опустил ее руку, и она осталась на мгновение в прежнем состоянии — с напряженными, чуть сведенными пальцами. Это было не безразличие, которое он все еще помнил. Это было отвращение, настолько сильное, что в нем отсутствовало личное чувство, и оно уже не могло оскорбить, — оно означало нечто большее, чем просто отвращение к нему. Внезапно он ощутил ее тело — не в порыве желания или оскорбленного чувства, просто оно существовало совсем рядом с ним, под ее одеждой. Он, не отдавая себе отчета, прошептал:
— Доминик, кто он?
Она повернулась, чтобы взглянуть на него. Затем он увидел, что глаза ее сузились. Увидел, как расслабились ее губы, стали полнее, мягче; ее губы слепо растянулись в слабую улыбку, но не разжались. Она ответила, прямо глядя ему в лицо:
— Рабочий из каменоломни.
Она достигла своего — он громко рассмеялся.
— Ты хорошо ответила, Доминик. Мне не следовало подозревать невозможное.
— Питер, разве не странно? Ведь именно тебя, как мне казалось, я бы могла однажды захотеть.
— А почему это странно?
— Но это только в мыслях, ведь мы так мало знаем о самих себе. Когда-нибудь ты узнаешь правду и о самом себе, Питер, и это будет для тебя хуже, чем для большинства из нас. Но тебе не надо об этом думать. Это случится еще не скоро.
— Ты хотела меня, Доминик?
— Я думала, что никогда ничего не захочу, и ты для этого был очень подходящим.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я не понимаю, думаешь ли ты вообще когда-нибудь, что говоришь. Я знаю, что всегда буду тебя любить. И я не хотел бы, чтобы ты вновь исчезла. А теперь, когда ты вернулась…
— Теперь, когда я вернулась, Питер, я больше не хотела бы тебя видеть. О, я должна видеть тебя, когда мы столкнемся друг с другом, и так и будет, но не звони мне. Не приходи ко мне. Я не пытаюсь тебя оскорбить, Питер. Это не так. Ты ничего не сделал, чтобы разозлить меня. Это что-то, что во мне самой и чего мне не хотелось бы больше видеть. Мне жаль, что я выбрала тебя как пример. Но ты попался мне так кстати. Ты, Питер, олицетворяешь собой все то, что я презираю в этом мире, и я не хочу напоминаний, как сильно я это презираю. Если я позволю себе попасть во власть этих воспоминаний — я вернусь к этому.
Если я позволю себе попасть во власть этих воспоминаний — я вернусь к этому. Нет, я тебя не оскорбляю, Питер. Попытайся понять. Ты далеко не худший в этом мире. Ты воплощаешь лучшее в этом худшем. И это меня пугает. Если я когда-либо вернусь к тебе — не позволяй мне возвращаться. Я говорю об этом сейчас, потому что могу, но если я вернусь к тебе, ты не сможешь остановить меня, а сейчас как раз то время, когда я еще могу предостеречь тебя.
— Я не понимаю, — сказал он в холодной ярости сквозь стиснутые зубы, — о чем ты говоришь.
— И не пытайся понять, это и не важно. Просто давай держаться подальше друг от друга. Договорились?
— Я никогда не откажусь от тебя. Она пожала плечами:
— Ладно. Питер. Я впервые была добра к тебе. Вообще к кому-то.
VI
Роджер Энрайт начал свою карьеру шахтером в Пенсильвании. На пути к миллионам, которыми он владел сегодня, ему никто никогда не оказывал помощи. «Именно поэтому, — объяснял он, — никто мне никогда не мешал». На самом деле ему мешало многое и многие, но он никогда их не замечал. Многие эпизоды его долгой карьеры восхищения не вызывали, но никто об этом не шептался. Его карьера была у всех на виду, как доска объявлений. Шантажистам было нечего с ним делать, равно как и авторам очернительных биографий. Среди богатых людей его не любили за богатство, доставшееся ему таким примитивным образом.
Он ненавидел банкиров, профсоюзы, женщин, евангелистов и биржу. Он никогда не купил ни одной акции и не продал ни одной акции своих предприятий, владея всем единолично так же просто, как если бы носил все наличные деньги в кармане. Кроме своих нефтяных скважин он владел издательством, рестораном, радиомагазином, гаражом, заводом электрохолодильных установок. Перед тем как заняться новым делом, он долго изучал поле будущих действий, затем делал вид, будто никогда о нем и не слышал, поступая вопреки всем сложившимся традициям. Некоторые из предпринятых им шагов заканчивались успехом, некоторые — провалом. Он продолжал руководить всем с неукротимой энергией. Работал он по двенадцать часов в сутки.
Решив возвести здание, он провел шесть месяцев в поисках архитектора. Затем, к концу первой их встречи, продолжавшейся полчаса, он нанял Рорка. Позднее, после того как были закончены чертежи, он приказал незамедлительно приступить к строительству. Когда Рорк захотел поговорить с ним о чертежах, Энрайт прервал его: «Не надо ничего объяснять. Бессмысленно объяснять мне абстрактные идеалы. У меня их никогда не было. Говорят, я полностью лишен морали. Я руководствуюсь лишь тем, что мне нравится. Но я твердо знаю, что мне нравится».