У него всегда была потребность сочинять музыку, и он представлял себе то, к чему стремился, в звуках. Если хочешь понять это, говорил он себе, послушай первые аккорды Первого концерта Чайковского или последнюю музыкальную фразу Второго концерта Рахманинова. Люди не смогли найти для этого ни слов, ни дел, ни мыслей, но они открыли для себя музыку. Пусть я услышу ее хоть в одном-единственном творении человека на этом свете. Пусть я пойму то, что обещает эта музыка. Мне не нужны ни служители, ни те, кому служат; ни алтари, ни жертвоприношения, лишь высшее, совершенное, не ведающее боли. Не помогайте мне, не служите мне, но позвольте увидеть это, потому что я в нем нуждаюсь. Не трудитесь ради моего счастья, братья, покажите мне свое счастье — покажите, что оно возможно, покажите мне ваши свершения — и это даст мне мужество увидеть мое.
Он увидел впереди голубой просвет — там, где дорога кончалась на гребне горы. Голубое пространство было прохладным и чистым — словно водное зеркало в рамке зеленых ветвей.
Будет забавно, подумал он, если я ничего не обнаружу за этой горой, ничего, кроме неба — перед собой, над собой и под собой. Он закрыл глаза, отложив на время встречу с действительностью, подарив себе мечту, несколько мгновений веры в то, что он дойдет до вершины, откроет глаза и увидит под собой сияние неба.
Его нога коснулась земли; он остановился и открыл глаза. И застыл на месте.
В широкой долине, далеко внизу, в первых солнечных лучах раннего утра он увидел городок. Только это был не городок. Города так не выглядят. И он отложил встречу с реальностью еще ненадолго. Он не искал ответов и объяснений, а только смотрел.
По отрогам холмов сбегали вниз маленькие домики. Он знал, что эти холмы никто не населял, что никакие механизмы не меняли природной красоты этих склонов. И все же некая сила знала, как построить на этих склонах дома, чтобы они стали неотъемлемой их частью; уже нельзя было вообразить эти прекрасные холмы без домов — как будто время и случай, создавшие эти отроги в противоборстве великих сил, ожидали своего конечного выражения, конечной цели, — а целью были эти строения, неотъемлемая часть пейзажа; сформированные холмами, строения покорили их, дали им смысл.
Дома были из простого гранита, как и скалы, вздымавшиеся на зеленых боках холмов, и из стекла. Большие пластины стекла словно пригласили солнце для завершения строительства; солнечный свет растворился в каменной кладке. Здесь было много домов — маленьких, разбросанных по холмам, и среди них не было двух одинаковых. Они были вариацией одной темы, симфонией, созданной с неисчерпаемой фантазией, и можно было услышать ликование силы, что высвобождалась в этой симфонии, нераздельно, вызывающе жаждала растратиться до конца и никак не могла. Музыка, думал он, обещание музыки сделало все реальностью — вот она, перед глазами, — правда, он ее не видел, но слышал в музыкальных аккордах.
Он думал о всеобщем языке мысли, образа и звука. Этот язык дисциплинировал разум: музыка была математикой, а архитектура — музыкой, застывшей в камне[12]. У него закружилась голова, потому что раскинувшийся перед ним пейзаж не мог быть реальным.
Он видел деревья, лужайки, дорожки, вьющиеся вверх по склонам холма, высеченные в камне ступеньки, он видел фонтаны, бассейны, теннисные корты — и никаких признаков жизни.
Это не так потрясло его, как картина, открывшаяся перед его глазами. Это казалось даже естественным, поскольку пейзаж никак не соотносился с жизнью, как ее знал юноша. Он даже не хотел знать, что же это перед ним.
Прошло много времени, прежде чем он решил оглядеться — и увидел, что он не один. В нескольких шагах от него на валуне сидел мужчина и смотрел вниз, в долину. Мужчина, казалось, был поглощен видом. Мужчина был высокий, худощавый, с рыжими волосами.
Он подошел к мужчине, тот повернул голову; глаза у него были серые и спокойные; юноша тотчас понял, что они испытывают одинаковые чувства и что он может говорить, как никогда не говорил с незнакомыми людьми.
— Ведь это не настоящее, правда? — спросил юноша, показывая вниз.
— Почему же? Теперь это настоящее, — ответил мужчина.
— Наверно, это построили киношники?
— Нет, это домики для летнего отдыха. Их только что построили. Они откроются через несколько недель.
— Кто же их построил?
— Я.
— А как вас зовут?
— Говард Рорк.
— Спасибо, — сказал юноша.
В твердом взгляде мужчины он прочел понимание всего скрытого за этим словом. Рорк кивком головы подтвердил это.
Проехав немного на своем велосипеде рядом с Рорком, юноша свернул на узкую тропинку, спускавшуюся по склону холма к домам в долине. Рорк проводил его взглядом. Он никогда не встречал этого юношу и никогда больше не увидит его. Он не знал, что дал кому-то мужество смотреть в лицо жизни.
Рорк так и не понял, почему его выбрали для строительства летнего курорта в Монаднок-Велли.
Это случилось полтора года назад, осенью 1933 года. Он услышал о проекте и отправился на встречу с мистером Калебом Бредли, главой крупной корпорации, которая купила долину и теперь проводила широкую рекламную кампанию. Он отправился к Бредли из чувства долга, без всякой надежды, просто чтобы прибавить еще один отказ к длинному списку. После храма Стоддарда он в Нью-Йорке не построил ничего.