— Нет, — сказала она.
Она улыбнулась и намеренно задержала улыбку на точно рассчитанное время. Он спокойно смотрел на нее.
— Мне нужна настоящая свадьба, Гейл. Грандиозная церемония в роскошном зале, с тисненными золотом приглашениями, толпами гостей, знаменитостями, морем цветов, фото- и кинорепортерами. Мне нужно свадебное торжество, какого город ждет от Гейла Винанда.
Винанд без обиды отпустил ее руку. На минуту он задумался, как бы решая несложную арифметическую задачку. Потом сказал:
— Хорошо. Чтобы все устроить, потребуется неделя. Можно было бы успеть и к сегодняшнему вечеру, но если рассылать приглашения, то как минимум за неделю. Иначе ритуал будет нарушен, а ты жаждешь бракосочетания, достойного Гейла Винанда. Я отвезу тебя в гостиницу, где ты остановишься на неделю. Этого я не планировал, поэтому номер не заказан. Где бы ты хотела остановиться?
— В твоем пентхаусе.
— Нет.
— Тогда в «Нордланде».
Он наклонился вперед и бросил шоферу:
— Джим, едем в «Нордланд».
В вестибюле гостиницы он сказал ей:
— Увидимся через неделю, во вторник, в четыре часа пополудни в «Нойес Бельмонт». Приглашения должны исходить от твоего отца. Сообщи ему, что я свяжусь с ним. Об остальном я позабочусь сам.
Он поклонился ей в своей неизменной манере, с невозмутимостью, в которой органично сочетались два полярных качества — самообладание человека, абсолютно уверенного в себе, и простодушие ребенка, принимающего свои поступки как должное и единственно допустимое.
Доминик не видела его всю неделю. Она осознала, что с нетерпением ждет его.
Снова она увидела его в сверкающем огнями банкетном зале отеля «Нойес Бельмонт», они стояли перед судьей, произносящим слова брачной церемонии в напряженном молчании шестисот присутствующих.
Церемония свадьбы, которой она пожелала, была исполнена с такой тщательностью, что превратилась в собственную карикатуру. Вместо блестящего события в великосветском обществе свадьба стала обобщенным выражением роскошной и изысканной безвкусицы. Винанд уловил ее желание и выполнил его в точности, не дав себе воли блеснуть излишеством. Спектакль был поставлен и сыгран без всякой пошлости и изящно — именно так, как предпочел бы Гейл Винанд, издатель, если бы хотел сочетаться браком при большом стечении народа. Но Гейл Винанд такого бракосочетания не хотел.
Он заставил себя вписаться в декорации, подчиниться общему замыслу, словно сам был частью спектакля. Когда он вошел в зал, она увидела, что он смотрит на гостей так, словно не сознает, что такая толпа более уместна на премьере в Гранд-опера[11] или на распродаже, но не на самом торжественном событии, кульминации всей его жизни. Он был безупречно корректен и благообразен.
Она встала рядом с ним. Толпа позади застыла в тяжелом молчании и жадном любопытстве. Они предстали перед судьей. На ней было длинное черное платье, букет свежих жасминов — его подарок — крепила к запястью черная лента.
На ней было длинное черное платье, букет свежих жасминов — его подарок — крепила к запястью черная лента. Ее лицо, окутанное черным кружевом, поднялось к судье, который говорил медленно и мерно, слова одно за другим плыли по воздуху.
Она взглянула на Винанда. Он не смотрел ни на нее, ни на судью. И она поняла, что он сейчас один в зале. Он удерживал мгновение и молча творил из блеска люстр, из пошлости обряд для себя. Ему не нужна была религиозная церемония, к ней он не испытывал уважения, еще меньше он уважал государственного чиновника, который произносил перед ним заученный текст, но он претворил ритуал в религиозный акт. Она подумала, что, если бы обручалась с Рорком, Рорк стоял бы в такой же позе.
Позже Винанд терпеливо перенес все тяготы чудовищного приема. Они позировали перед батареей фоторепортеров, он великодушно откликался на все их просьбы, невозмутимо выдержал напор еще более развязной толпы газетных репортеров. Они принимали бесконечную череду гостей, пожимая руки, выслушивая поздравления и благодаря. Его не коснулись гирлянды лилий, не ослепили вспышки камер, не оглушили звуки оркестра, не затопил поток приглашенных, который все тек и тек, разбиваясь на ручейки перед столами с шампанским. Гости его не интересовали; их пригнали сюда скука, зависть, ненависть; они пришли против воли, подчиняясь магии его опасного имени, пришли из любопытства, в надежде услышать новые сплетни. Ему как будто было неведомо, что они считали его публичное жертвоприношение общественным долгом перед ними, а свое присутствие необходимым условием, которым только и можно узаконить и освятить узы этого брака. Глядя на него, нельзя было подумать, что из сотен присутствующих только для него и его невесты этот спектакль был отвратительным зрелищем.
Она пристально наблюдала за ним. Ей хотелось, чтобы что-то хоть на время доставило ему удовольствие. «Ну прими же и подключись, — думала она, — хотя бы раз, пусть дух нью-йоркского «Знамени» проявит себя в своей стихии». Ничего подобного. Временами ей виделся намек на страдание, но даже боль не достигала его. И она подумала о другом человеке, который говорил о боли, о том, что существует некий предел, до которого можно выдерживать боль.