Когда поток поздравлений иссяк, обычай позволял оставить гостей, но он не сделал попытки уйти. Она понимала, что он ждет ее решения. Она отошла от него и смешалась с толпой гостей; она улыбалась, раскланивалась, слушала, стоя с бокалом шампанского в руке, всякую чепуху.
В сумятице она отыскала взглядом отца. Он был явно горд, но не без сомнений, не без изумления. Известие о свадьбе он принял спокойно, лишь сказал: «Желаю тебе найти свое счастье, Доминик. Очень надеюсь на это. Надеюсь, он тот человек, который тебе нужен». По его тону было заметно, что уверенности в этом у него нет.
Ее взгляд наткнулся на Эллсворта Тухи. Он заметил, что она смотрит в его сторону, и быстро отвернулся. Ей захотелось рассмеяться во всеуслышание, но повод — Эллсворт Тухи, захваченный врасплох, — показался ей недостаточно значительным.
К ней протиснулся Альва Скаррет. Он безуспешно пытался придать своему лицу подобающее выражение, но не мог скрыть угрюмой досады. Он торопливо отбубнил поздравления, потом вдруг отчетливо, с нескрываемым раздражением выпалил:
— Почему, Доминик? Почему?
Она не могла поверить, что Альва способен на такой грубый намек, который, казалось, содержал его вопрос.
— О чем ты, Альва?
— О запрете, конечно.
— Каком запрете?
— Ты прекрасно знаешь. Вот я и говорю: каждая газетенка, черт бы их все побрал, даже самая паршивенькая, все радиостанции, только не «Знамя»! Все поголовно, кроме газет Винанда! Что мне сказать читателям? Как им объяснить? Так ты обходишься с собратом по перу?
— Ничего не понимаю.
— Ты что, не знаешь, что Гейл запретил своим репортерам освещать церемонию? Что завтра мы не даем никакой информации, ни единого фото, ничего, кроме двух строчек на последней полосе?
— Нет, — ответила она, — я не знала.
Он с удивлением увидел, как она резко дернулась в сторону. Она сунула бокал с шампанским в руку первому попавшемуся на пути человеку, которого приняла за официанта, и сквозь толпу направилась к Винанду.
— Давай уйдем, Гейл.
— Да, дорогая.
Не веря себе, она стояла посреди гостиной в его пентхаусе и думала, что теперь здесь ее дом и это прекрасно.
Он наблюдал за ней, не обнаруживая желания заговорить, дотронуться до нее. Достаточно было видеть ее здесь, в его доме; он доставил ее сюда, поднял высоко над городом, и эта минута принадлежала только ему.
Доминик медленно двинулась через гостиную, сняла шляпку, прислонилась к столу. Она с удивлением подумала, что ее обычная немногословность, привычная сдержанность здесь, перед ним, оставили ее, ее тянуло открыться, искренне, просто всем поделиться, что было бы немыслимо с кем-нибудь другим.
— В конечном счете, Гейл, ты добился своего — женился, как хотел.
— Да, пожалуй, так.
— Подвергать тебя испытанию было бесполезно.
— В общем да. Но я не слишком тяготился.
— Не слишком?
— Нет. Если такова была твоя воля, я должен был сдержать обещание.
— Но ты был всей душой против?
— Безусловно. Ну и что? Только поначалу было трудно — когда ты заявила об этом в машине. Потом я был даже рад.
Он говорил спокойно, откликаясь на ее открытость. Она знала, что выбор он оставит за ней, последует ее манере — промолчит или признает все, что она пожелает.
— Почему рад?
— А ты не заметила своей ошибки, если, конечно, это была ошибка? Ты не заставляла бы меня страдать, если бы я был тебе совершенно безразличен.
— Нет. Ошибки не было.
— Ты умеешь признавать поражение, Доминик.
— Наверное, меня заражает твой пример, Гейл. Я хочу тебя поблагодарить.
— За что?
— За то, что ты не распространяешься о нашем браке в своих газетах.
Он испытующе посмотрел на нее и улыбнулся:
— Не в твоем стиле благодарить за это.
— Не в твоем стиле поступать так.
— Я должен был. Но думал, ты рассердишься.
— И рассердилась бы, но не вышло. Я не сержусь, я тебе признательна.
— Можно ли быть признательным за признательность? Не знаю, как выразить, но именно это я испытываю, Доминик.
Она посмотрела вокруг. От стен отражался мягкий свет. Освещение было частью интерьера, сообщая стенам еще одно качество. Она подумала, что за этими стенами есть и другие комнаты, комнаты, которых она еще не видела, но которые принадлежали теперь ей.
— Гейл, я не спросила, что мы будем делать? Куда-нибудь поедем? У нас будет медовый месяц? Смешно, но я еще не думала об этом. Думала только о свадьбе и ни о чем больше. Как будто все этим и кончалось, а дальше все будет зависеть от тебя. Тоже не мой стиль, Гейл.
— Твоя покорность — плохой знак, не в твою пользу.
— Но может быть и в мою — если мне она нравится.
— Может быть. Но только на время. Нет, мы никуда не едем. Если, конечно, ты не захочешь.
— Нет.
— Тогда мы остаемся здесь. Опять исключение из правила. Тоже правило, только для нас с тобой. Отъезд всегда был бегством — для нас с тобой. На сей раз мы не бежим.
— Да, Гейл.
Когда он обнял ее и поцеловал, она согнула руку в локте и положила ладонь на свое плечо, так что щека коснулась увядшего жасминового букета на запястье, аромат еще держался — нежное напоминание о весне.
Войдя в спальню, она обнаружила совсем не то место, которое было запечатлено на страницах бесчисленных журналов. На месте стеклянной клетки была сооружена комната без единого окна. Она была освещена, работал кондиционер, но снаружи не проникали ни свет, ни воздух.