То, в чем он не смел себе признаться, если говорить об их совместной жизни, было высказано его матерью:
— Я не могу этого вынести, — сказала она спустя полгода после их свадьбы.
— Если бы она разозлилась, обругала меня, бросила в меня чем-то, все было бы в порядке. Но этого я не могу вынести.
— Чего, мама? — спросил он, чувствуя, как в нем поднимается холодок начинающейся паники.
— А, что толку говорить, Питер, — ответила она.
Мать, поток доказательств, мнений, упреков которой он обычно не мог остановить, больше ни слова не проронила об их женитьбе. Она сняла для себя маленькую квартирку и покинула его дом. Она часто приходила навестить его и была вежлива с Доминик, принимая какой-то странно побитый и смиренный вид. Он сказал себе, что должен, вероятно, радоваться, освободившись от матери, но не испытывал радости.
Кроме того, он не мог понять, каким образом Доминик пробуждала в нем безотчетный страх. Он не находил ни слова, ни жеста, которыми мог бы упрекнуть ее. Но все двадцать месяцев было так же, как сегодня: ему было тяжело с ней наедине — и все же он не хотел уйти от нее, а она не выражала желания избегать его.
— Сегодня уже никто не придет? — спросил он ровным голосом, отворачиваясь от камина.
— Нет, — ответила она и улыбнулась, ее улыбка как бы предварила слова: — Может быть, оставить тебя одного, Питер?
— Нет! — Это прозвучало почти как крик. И, продолжив ответ, он подумал: «Нельзя, чтобы это выглядело так отчаянно». — Конечно, нет! Я рад провести этот вечер наедине со своей женой.
Неясный внутренний голос говорил ему, что он должен решить эту проблему, должен научиться не тяготиться в ее обществе, не избегать ее — в первую очередь ради себя самого.
— Чем бы ты хотела сегодня заняться, Доминик?
— Всем, чего ты хочешь.
— Хочешь в кино?
— А ты?
— О, не знаю. Это помогает убить время.
— Прекрасно, давай убивать время.
— Нет. Зачем? Это звучит ужасно.
— Разве?
— Зачем нам бежать из своего дома? Давай останемся.
— Да, Питер.
Он помолчал. «Но и молчание, — подумал он, — это тоже бегство, его наиболее скверный вариант».
— Хочешь сыграть в «Русский банк»? — спросил он.
— Тебе нравится «Русский банк»?
— О, это убивает вре… — Он остановился. Она улыбнулась. — Доминик. — Он смотрел на нее. — Ты так красива. Ты всегда так… так восхитительно красива. Мне все время хочется сказать тебе, что я чувствую, глядя на тебя.
— Мне нравится знать, что ты чувствуешь, глядя на меня, Питер.
— Я люблю смотреть на тебя. Всегда вспоминаю при этом слова Гордона Прескотта. Он сказал, что ты совершенное упражнение Господа Бога в структурной математике. А Винсент Ноултон говорил, что ты — весеннее утро. А Эллсворт… Эллсворт сказал, что ты — упрек любой другой женщине на свете.
— А Ралстон Холкомб? — спросила она.
— А, не имеет значения! — оборвал он себя и снова повернулся к камину.
«Я знаю, почему мне так тяжело молчание, — подумал он. — Потому что ей все равно, молчу я или говорю; как будто я не существую и никогда не существовал… это еще страшнее, чем смерть, — никогда не родиться…» Он внезапно почувствовал отчаянное желание, которого и сам не мог четко объяснить, — желание стать для нее ощутимым.
— Доминик, знаешь, о чем я думаю? — с надеждой спросил он.
— Нет, о чем же ты думаешь?
— Я уже не раз задумывался об этом — и никому не говорил. И никто не знает. Это моя мечта.
— Боже, это же великолепно. И что это такое?
— Мне хотелось бы переехать за город, построить дом только для нас.
— Мне это очень нравится. Как и тебе. Ты хочешь сам спроектировать дом для себя?
— Черт возьми, нет же.
— Мне это очень нравится. Как и тебе. Ты хочешь сам спроектировать дом для себя?
— Черт возьми, нет же. Беннет быстро отстроил бы его для меня. Он проектирует все загородные дома. Он настоящий волшебник в таких делах.
— Ты хотел бы каждый день ездить в город на работу?
— Нет, я думаю, это было бы страшно неудобно. Сейчас все, кто что-то собой представляет, живут в пригороде. Я всегда чувствую себя чертовым пролетарием, когда сообщаю кому-то, что живу в городе.
— Тебе хотелось бы видеть вокруг себя деревья, сад и землю?
— О, это же все чепуха. У меня нет на это времени. Дерево
— это только дерево. Когда видишь на экране лес весной, уже видишь все.
— Тебе хотелось бы поработать в саду? Говорят, это прекрасно
— самому обрабатывать землю.
— Господи, да нет же! Какая, по-твоему, у нас будет земля? Мы можем позволить себе садовника, и хорошего. И тогда все соседи позавидуют нашему участку.
— Тебе хотелось бы заняться спортом?
— Да. Мне нравится эта идея.
— И каким же?
— Думаю, мне стоило бы заняться гольфом. Знаешь, когда ты член загородного клуба и тебя считают одним из уважаемых граждан в округе, это совсем не то, что поездки время от времени на уикэнд. И люди, с которыми встречаешься, тоже совсем другие. Классом выше. И отношения, которые ты завязываешь… — Он спохватился и раздраженно добавил: — И еще я занялся бы верховой ездой.
— Мне нравится верховая езда, а тебе?
— У меня никогда не было для этого времени. Ну и потом, при этом немилосердно трясутся все внутренности. Но кто, черт возьми, такой Гордон Прескотт? Считает себя единственным настоящим мужчиной, наляпал свои фотографии в костюме для верховой езды у себя в приемной.