Ярко-синий фланелевый костюм облекал его с головы до пят. Из-под него
выглядывала рубашка цвета бычьей крови и высокий воротничок с отворотами;
пестрый галстук развевался как знамя. Ядовито желтые ботинки с острыми
носами сжимали, как в тисках, его ноги. Крошечное канотье с полосатой лентой
оскверняло закаленную в бурях голову. Лимонного цвета лайковые перчатки
защищали жесткие как древесина руки от кротких лучей майского солнца. Эта
поражающая взор и возмущающая разум фигура, прихрамывая и разглаживая
перчатки, выползла из своего логова и остановилась посреди улицы с
идиотической улыбкой на устах, пугая людей и заставляя ангелов отвращать
лицо свое. Вот до чего довел Сухого Лога Амур, который, когда случается ему
стрелять свою дичь вне сезона, всегда заимствует для этого стрелу из колчана
Момуса. Выворачивая мифологию наизнанку, он восстал, как отливающий всеми
цветами радуги попугай, из пепла серо — коричневого феникса, сложившего
усталые крылья на своем насесте под деревьями Санта-Розы.
Сухой Лог постоял на улице, давая время соседям вдоволь на себя
налюбоваться, затем, бережно ступая, как того требовали его ботинки,
торжественно прошествовал в калитку миссис О’Брайан.
Об ухаживании Сухого Лога за Панчитой О’Брайан в Санта-Розе судачили,
не покладая языков, до тех пор, пока одиннадцатимесячная засуха не вытеснила
эту тему. Да и как было о нем не говорить; это было никем дотоле невиданное
и не поддающееся никакой классификации явление — нечто среднее между
кек-уоком, красноречием глухонемых, флиртом с помощью почтовых марок живыми
картинами. Оно продолжалось две недели, затем неожиданно кончилось.
Миссис О’Брайан, само собой разумеется, благосклонно отнеслась к
сватовству Сухого Лога, когда он открыл ей свои намерения. Будучи матерью
ребенка женского пола, а стало быть, одним из членов учредителей Древнего
Ордена Мышеловки, она с восторгом принялась убирать Панчиту для
жертвоприношения. Ей удлинили платья, а непокорные кудри уложили в прическу.
Панчите даже стало казаться, что она и в самом деле взрослая. К тому же
приятно было думать, что вот за ней ухаживает настоящий мужчина, человек с
положением и завидный жених, и чувствовать, что, когда они вместе идут по
улице, все остальные девушки провожают их взглядом, прячась за занавесками.
Сухой Лог купил в Сан-Антонио кабриолет с желтыми колесами и отличного
рысака. Каждый день он возил Панчиту кататься, но ни разу никто не видал,
чтобы Сухой Лог при этом разговаривал со своей спутницей. Столь же молчалив
бывал он и во время пешеходных прогулок. Мысль о своем костюме повергала его
в смущение; уверенность, что он не может сказать ничего интересного,
замыкала ему уста; близость Панчиты наполняла его немым блаженством.
Он водил ее на вечеринки, на танцы и в церковь.
Он старался быть
молодым — от сотворения мира никто, наверно, не тратил на это столько
усилий. Танцевать он не умел, но он сочинил себе улыбку и надевал ее на лицо
во всех случаях, когда полагалось веселиться, и это было для него таким
проявлением резвости, как для другого — пройтись колесом. Он стал искать
общества молодых людей, даже мальчиков — и действовал на них как ушат
холодной воды; от его потуг на игривость им становилось не по себе, как
будто им предлагали играть в чехарду в соборе. Насколько он преуспел в своих
стараниях завоевать сердце Панчиты, этого ни он сам и никто другой не мог бы
сказать.
Конец наступил внезапно — как разом меркнет призрачный отблеск вечерней
зари, когда дохнет ноябрьский ветер, несущий дождь и холод.
В шесть часов вечера Сухой Лог должен был зайти за Панчитой и повести
ее на прогулку. Вечерняя прогулка в Санта-Розе — это такое событие, что
являться на нее надо в полном параде. И Сухой Лог загодя начал облачаться в
свой ослепительный костюм. Начав рано, он рано и кончил и не спеша
направился в дом О’Брайанов. Дорожка шла к крыльцу не прямо, а делала
поворот и, пока Сухой Лог огибал куст жимолости, до его ушей донеслись звуки
буйного веселья. Он остановимся и заглянул сквозь листву в распахнутую дверь
дома.
Панчита потешала своих младших братьев и сестер. На ней был пиджак и
брюки, должно быть некогда принадлежавшие покойному мистеру О’Брайану. На
голове торчком сидела соломенная шляпа самого маленького из братьев, с
бумажной лентой в чернильных полосках. На руках болтались желтые
коленкоровые перчатки, специально скроенные и сшитые для этого случая. Туфли
были обернуты той же материей, так что могли, пожалуй, сойти за ботинки из
желтой кожи. Высокий воротничок и развевающийся галстук тоже не были забыты.
Панчита была прирожденной актрисой. Сухой Лог узнал свою нарочито
юношескую походку с прихрамыванием на правую ногу, натертую тесным башмаком,
свою принужденную улыбку, свои неуклюжие попытки играть роль галантного
кавалера — все было передано с поразительной верностью. Впервые Сухой Лог
увидел себя со стороны, словно ему поднесли вдруг зеркало. И совсем не нужно
было подтверждение, которое не замедлило последовать. «Мама, иди посмотри,
как Панчита представляет мистера Джонсона», — закричал один из малышей.
Так тихо, как только позволяли осмеянные желтые ботинки, Сухой Лог
повернулся и на цыпочках пошел обратно к калитке, а зятем к себе домой.
Через двадцать минут после назначенного для прогулки часа Панчита в
батистовом белом платье и плоской соломенной шляпе чинно вышла из своей
калитки и проследовала далее по тротуару. У соседнего дома она замедлила
шаги, всем своим видом выражая удивление по поводу столь необычной
неаккуратности своего кавалера.
Тогда дверь в доме Сухого Лога распахнулась, и он сам сошел с крыльца —
не раскрашенный во все цвета спектра охотник за улетевшим летом, а
восстановленный в правах овцевод.