———————————————————
1) — Фешенебельная гостиница в Нью-Йорке.
2) — Попутчик (франц.).
Пианино
Перевод М. Урнова
Я заночевал на овечьей ферме Раша Кинни у Песчаной излучины реки
Нуэсес. Мистер Кинни и я в глаза не видали друг друга до той минуты, когда я
крикнул «алло» у его коновязи; но с этого момента и до моего отъезда на
следующее утро мы, согласно кодексу Техаса, были закадычными друзьями.
После ужина мы с хозяином фермы вытащили наши стулья из двухкомнатного
дома на галерею с земляным полом, крытую чапарралем и саквистой. Задние
ножки стульев глубоко ушли в утрамбованную глину, и мы, прислонившись к
вязовым подпоркам галереи, покуривали эльторовский табачок и дружелюбно
обсуждали дела остальной вселенной.
Передать словами чарующую прелесть вечера в прерии — безнадежная затея.
Дерзок будет тот повествователь, который попытается описать техасскую ночь
ранней весной. Ограничимся простым перечнем.
Ферма расположилась на вершине отлогого косогора. Безбрежная прерия,
оживляемая оврагами и темными пятнами кустарника и кактусов, окружала нас,
словно стенки чаши, на дне которой мы покоились, как осадок. Небо
прихлопнуло нас бирюзовой крышкой. Чудный воздух, насыщенный озоном и
сладкий от аромата диких цветов, оставлял приятный вкус во рту. В небе
светил большой, круглый ласковый луч прожектора, и мы знали, что это не
луна, а тусклый фонарь лета, которое явилось, чтобы прогнать на север
присмиревшую весну. В ближайшем коррале смирно лежало стадо овец, — лишь
изредка они с шумом подымались в беспричинной панике и сбивались в кучу.
Слышались и другие звуки: визглявая семейка койотов заливалась за загонами
для стрижки овец, и козодои кричали в высокой траве. Но даже эти диссонансы
не заглушали звонкого потока нот дроздов-пересмешников, стекавшего с десятка
соседних кустов и деревьев. Хотелось подняться на цыпочки и потрогать рукою
звезды, такие они висели яркие и ощутимые.
Жену мистера Кинни, молодую и расторопную женщину, мы оставили в доме.
Ее задержали домашние обязанности, которые, как я заметил, она исполняла с
веселой и спокойной гордостью.
В одной комнате мы ужинали. Вскоре из другой к нам на галерею ворвалась
волна неожиданной и блестящей музыки. Насколько я могу судить об искусстве
игры на пианино, толкователь этой шумной фантазии с честью владел всеми
тайнами клавиатуры. Пианино и тем более такая замечательная игра не вязались
в моем представлении с этой маленькой и невзрачной фермой. Должно быть,
недоумение было написано у меня на лице, потому что Раш Кинни тихо
рассмеялся, как смеются южане, и кивнул мне сквозь освещенный луною дым от
наших папирос.
— Не часто приходится слышать такой приятный шум на овечьей ферме, —
заметил он. — Но я не вижу причин, почему бы не заниматься искусством и
подобными фиоритурами, если вдруг очутился в глуши. Здесь скучная жизнь для
женщины, и если немного музыки может ее приукрасить, почему не иметь ее? Я
так смотрю на дело.
— Мудрая и благородная теория, — согласился я. — А миссис Кинни хорошо
играет. Я не обучен музыкальной, науке, но все же могу сказать, что она
прекрасный исполнитель. У нее есть техника и незаурядная сила.
Луна, понимаете ли, светила очень ярко, и я увидел на лице Кинни
какое-то довольное и сосредоточенное выражение, словно его что-то волновало,
чем он хотел поделиться.
У нее есть техника и незаурядная сила.
Луна, понимаете ли, светила очень ярко, и я увидел на лице Кинни
какое-то довольное и сосредоточенное выражение, словно его что-то волновало,
чем он хотел поделиться.
— Вы проезжали перекресток «Два Вяза», — сказал он многообещающе. — Там
вы, должно быть, заметили по левую руку заброшенный дом под деревом.
— Заметил, — сказал я. — Вокруг копалась стадо кабанов. По сломанным
изгородям было видно, что там, никто не живет,
— Вот там-то и началась эта музыкальная история, — сказал Кинни. — Что
ж, пока мы курим, я не прочь рассказать вам ее. Как раз там жил старый Кэл
Адамс. У него было около восьмисот мериносов улучшенной породы и дочка —
чистый шелк и красива, как новая уздечка на тридцатидолларовой лошади. И
само собой разумеется, я был виновен, хотя и заслуживал снисхождения, в том,
что торчал у ранчо старого Кэла все время, какое удавалось урвать от стрижки
Овец и ухода за ягнятами. Звали ее мисс Марилла. И я высчитал по двойному
правилу арифметики, что ей суждено стать хозяйкой и владычицей ранчо Ломито,
принадлежащего Р. Кинни, эсквайру, где вы сейчас находитесь как желанный и
почетный гость.
Надо вам сказать, что старый Кэл ничем не выделялся как овцевод. Это
был маленький, сутуловатый hombre (1), ростом с ружейный футляр, с жидкой
седой бороденкой и страшно болтливый.
Старый Кэл был до того незначителен в выбранной им профессии, что даже
скотопромышленники не питали к нему ненависти. А уж если овцевод не способен
выдвинутся настолько, чтобы заслужить враждебность скотоводов, он имеет все
шансы умереть неоплаканным и почти что неотпетым.
Но его Марилла была сущей отрадой для глаз, и хозяйка она была хоть
куда. Я был их ближайшим соседом и наезжал, бывало, в «Два Вяза» от девяти
до шестнадцати раз в неделю то со свежим маслом, то с оленьим окороком, то с
новым раствором для мытья овец, лишь бы был хоть пустяковый предлог повидать
Мариллу. Мы с ней крепко увлеклись друг другом, и я был совершенно уверен,
что заарканю ее и приведу в Ломито. Только она была так пропитана дочерними
чувствами к старому Кэлу, что мне никак не удавалось заставить ее поговорить
о серьезных вещах.
Вы в жизни не встречали человека, у которого было бы столько познаний и
так мало мозгов, как у старого Кэла. Он был осведомлен во всех отраслях
знаний, составляющих ученость, и владел основами всех доктрин и теорий. Его
нельзя было удивить никакими идеями насчет частей речи или направлений
мысли. Можно было подумать, что он профессор погоды, и политики, и химии, в
естественной истории, и происхождения видов. О чем бы вы с ним ни
заговорили, старый Кэл мог дать вам детальное описание любого предмета, от
греческого его корня и до момента его упаковки и продажи на рынке.
Однажды, как раз после осенней стрижки, я заезжаю в «Два Вяза» с
журналом дамских мод для Мариллы и научной газетой для старого Кэла.
Привязываю я коня к мескитовому кусту, вдруг вылетает Марилла, до
смерти обрадованная какими-то новостями, которые ей не терпится рассказать.