..
Батюшки! Голубчики! Том! Слышишь?..
Мервин пустился бежать со всех ног, и Лонгли за ним, хотя ничего как
будто не произошло — только откуда-то из темноты доносился не лишенный
приятности свист: кто-то старательно насвистывал меланхолическую песенку
«Жалоба ковбоя».
— Он только ее одну и знает, — крикнул на бегу Мервин. — Держу пари…
Они уже были у крыльца. Том ударом ноги распахнул дверь и споткнулся о
старый чемодан, валявшийся посреди комнаты. На кровати лежал загорелый
молодой человек с квадратным подбородком, весь в дорожной пыли, и попыхивал
коричневой сигаретой.
— Ну как, Эд? — задыхаясь, воскликнул Мервин.
— Да так, ничего себе, — лениво ответствовал этот деловитый юноша. —
Только сейчас приехал, в девять тридцать. Сбыл всех подчистую. По пятнадцать
долларов. Э, да перестаньте же пинать ногами мой чемодан! В нем зелененьких
на двадцать девять тысяч, можно было, кажется, обращаться с ним
поделикатнее!
Принцесса и пума
Перевод М. Урнова
Разумеется, не обошлось без короля и королевы. Король был страшным
стариком; он носил шестизарядные револьверы и шпоры и орал таким зычным
голосом, что гремучие змеи прерий спешили спрятаться в свои норы под
кактусами. До коронации его звали Бен Шептун. Когда же он обзавелся
пятьюдесятью тысячами, акров земли и таким количеством скота, что сам
потерял ему счет, его стали звать 0’Доннел, король скота.
Королева была мексиканка из Ларедо. Из нее вышла хорошая, кроткая жена,
и ей даже удалось научить Бена настолько умерять голос в стенах своего дома,
что от звука его не разбивалась посуда. Когда Бен стал королем, она полюбила
сидеть на галерее ранчо Эспиноза и плести тростниковые циновки. А когда
богатство стало настолько непреодолимым и угнетающим, что из Сан-Антоне в
фургонах привезли мягкие кресла и круглый стол, она склонила темноволосую
голову и разделила судьбу Данаи.
Во избежание tese majeste (1) вас сначала представили королю и
королеве. Но они не играют никакой роли в этом рассказе, который можно
назвать «Повестью о том, как принцесса не растерялась и как лев свалял
дурака»,
Принцессой была здравствующая королевская дочь Жозефа О’Доннел. От
матери она унаследовала доброе сердце и смуглую субтропическую красоту. От
его величества Бена 0’Доннела она получила запас бесстрашия, здравый смысл и
способность управлять людьми. Стоило приехать из далека, что бы посмотреть
на такое сочетание. На всем скаку Жозефа могла всадить пять пуль из шести в
жестянку из- под томатов, вертящуюся на конце веревки. Она могла часами
играть со своим белым, котенком, наряжая его в самые нелепые костюмы.
Презирая карандаш; она могла высчитать в уме, сколько барыша принесут тысяча
пятьсот сорок пять двухлеток, если продать их по восемь долларов пятьдесят
центов за голову.
Презирая карандаш; она могла высчитать в уме, сколько барыша принесут тысяча
пятьсот сорок пять двухлеток, если продать их по восемь долларов пятьдесят
центов за голову. Ранчо Эспиноза имеет около сорока миль в длину и тридцать
в ширину — правда, большей частью арендованной земли. Жозефа обследовала
каждую ее милю верхом на своей лошади. Все ковбои на этом пространстве знали
ее в лицо и были ее верными вассалами. Рипли Гивнс, старший одной из
ковбойских партии Эспинозы, увидел ее однажды и тут же решил породниться с
королевской фамилией. Самонадеянность? О нет. В те времена на, землях Нуэсес
человек был человеком. И в конце концов титул «короля скота» вовсе не
предполагает королевской крови. Часто он означает только, что его обладатель
носит корону в знак своих блестящих способностей по части кражи скота.
Однажды Рипли Гивнс поехал верхом на ранчо «Два Вяза» справиться о
пропавших однолетках. В обратный путь он тронулся поздно, и солнце уже
садилось, когда он достиг переправы Белой Лошади на реке Нуэсес. От
переправы до его лагеря было шестнадцать миль. До усадьбы ранчо Эспиноза —
двенадцать. Гивнс утомился. Он решил заночевать у переправы.
Река в этом месте образовала красивую заводь. Берега густо поросли
большими деревьями и кустарником. В пятидесяти ярдах от заводи поляну
покрывала курчавая мескитовая трава — ужин для коня и постель для всадника.
Гивнс привязал лошадь и разложил потники для просушки. Он сел, прислонившись
к дереву, и свернул папиросу. Из зарослей, окаймлявших реку, вдруг донесся
яростный, раскатистый рев. Лошадь заплясала на привязи и зафыркала, почуяв
опасность. Гивнс, продолжая попыхивать папироской, не спеша поднял с земли
свой пояс и на всякий случай повернул барабан револьвера. Большая щука
громко плеснула в заводи. Маленький бурый кролик обскакал куст «кошачьей
лапки» и сел, поводя усами и насмешливо поглядывая на, Гивнса. Лошадь снова
принялась щипать траву.
Меры предосторожности не лишни когда на закате солнца мексиканский лев
поет сопрано у реки. Может быть, его песня говорит о том, что молодые телята
и жирные барашки попадаются редко и что он горит плотоядным желанием
познакомиться с вами.
В траве валялась пустая жестянка из-под фруктовых консервов, брошенная
здесь каким-нибудь путником. Увидев ее, Гивнс крякнул от удовольствия. В
кармане его куртки, привязанной к седлу, было немного молотого кофе. Черный
кофе и папиросы! Чего еще надо ковбою?
В две минуты Гивнс развел небольшой веселый костер. Он взял жестянку и
пошел к заводи. Не доходя пятнадцати шагов до берега, он увидел слева от
себя лошадь под дамским седлом, щипавшую траву. А у самой воды поднималась с
колен Жозефа О’Доннел. Она только что напилась и теперь отряхивала с ладоней
песок. В десяти ярдах справа от нее Гивнс увидел мексиканского льва,
полускрытого ветвями саквисты. Его янтарные глаза сверкали голодным огнем; в
шести футах от них виднелся кончик хвоста, вытянутого прямо, как пойнтера.