..
— Ради бога, перемените тему, — сказала Мэйми.
Как я уже говорил, этот опыт доказал мне, что женское естество вечно
стремится к миражам и иллюзиям. Возьмите Англию — ее создал бифштекс;
Германию родили сосиски, дядя, Сэм обязан своим могуществом пирогам и
жареным цыплятам. Но молодые девицы не верят этому. Они считают, что все
сделали Шекспир, Рубинштейн и легкая кавалерия Теодора Рузвельта.
Это было положеньице, которое хоть кого могло расстроить. О разрыве с
Мэйми не могло быть и речи. А между тем при мысли, что придется отказаться
от привычки есть, мне становилось грустно, Я приобрел эту привычку слишком
давно. Двадцать семь лет я слепо несся навстречу катастрофе и поддавался
вкрадчивым зовам ужасного чудовища — пищи. Меняться мне было поздно. Я был
безнадежно жвачным двуногим. Можно было держать пари на салат из омаров
против пончика, что моя жизнь будет из-за этого разбита.
Я продолжал столоваться, в палатке Дьюгана, надеясь, что Мэйми
смилостивится. Я верил в истинную любовь и думал, что если она так часто
превозмогала отсутствие приличной еды, то сумеет, авось превозмочь и наличие
оной. Я продолжал предаваться моему фатальному пороку, но всякий раз, когда
я в присутствии Мэйми засовывал себе в рот картофелину, я чувствовал, что,
может быть хороню мои сладчайшие надежды.
Коллиер, по-видимому, тоже открылся Мэйми и получил тот же ответ. По
крайней мере в один, прекрасный день он заказывает себе чашку кофе и
сухарик, сидит и, грызет кончик сухаря, как барышня в гостиной, которая
предварительно напичкалась на кухне ростбифом с капустой. Я клюнул на эту
удочку и тоже заказал кофе и сухарь. Вот хитрецы-то нашлись, а? На следующий
день мы сделали то же самое. Из кухни выходит старина Дьюган и несет наш
роскошный заказ…
— Страдаете отсутствием аппетита? — спросил он отечески, но не без
сарказма. — Я решил сменить Мэйми, пускай отдохнет. Столик нетрудный, его и
с моим ревматизмом можно обслужить.
Так нам с Коллиером пришлось опять вернуться к тяжелой пище. Я заметил
в это время, что у меня появился совершенно необыкновенный, разрушительный
аппетит. Я так ел, что Мэйми должна была проникаться ненавистью ко мне, как
только я переступал порог. Потом уже я узнал, что я стал жертвою первого
гнусного и безбожного подвоха, который устроил мне Эд Коллиер. Мы с ним
каждый день вместе выпивали в городе стараясь утопить наш голод. Этот
негодяй подкупил около десяти барменов, и они подливали мне в каждый
стаканчик виски хорошую дозу анакондовской яблочной аппетитной горькой. Но
последний подвох, который он мне устроил, было еще труднее забыть.
В один прекрасный день Коллиер не появился в палатке. Один общий
знакомый сказал, что он утром уехал из города. Таким образам, моим
единственным соперником осталась обеденная карточка.
За несколько дней до
своего исчезновения Коллиер подарил мне два галлона чудесного виски, которое
ему будто бы прислал двоюродный брат из Кентукки. Я имею теперь основания
думать, что этот виски состоял почти исключительно из анакондовской яблочной
аппетитной горькой. Я продолжал поглощать тонны пищи. В глазах Мэйми я по
прежнему был просто двуногим, более жвачным чем, когда-либо.
Приблизительно через неделю после того как Коллиер испарился, в город
прибыла какая-то выставка вроде паноптикума и расположилась в палатке около
железной дороги. Я зашел как-то вечером к Мэйми, и мамаша Дьюган сказала
мне, что Мэйми со своим младшим братом Томасом отправилась в паноптикум. Это
повторилось на одной, неделе три раза. В субботу вечером я поймал ее, когда
она возвращалась оттуда, и уговорил присесть на минуточку на пороге. Я
заметил, что она изменилась. Глаза у нее стали как-то нежнее и блестели.
Вместо Мэйми Дьюган обреченной на бегство от мужской прожорливости и на
разведение фиалок, передо мной сидела Мэйми, более отвечающая плану, в
котором она задумана была богом, и чрезвычайно подходящая для того, чтобы
греться в лучах бразильских брильянтов и патентованных растопок.
— Вы, по-видимому, очень увлечены этой доселе непревзойденной выставкой
живых чудес и достопримечательностей? — спросил я.
— Это все-таки развлечение, — говорит Мэйми.
— Вам придется искать развлечения от этого развлечения, если вы будете
ходить туда каждый день.
— Не раздражайтесь, Джефф! — сказала она, — Это отвлекает мои мысли от
кухни.
— Эти чудеса не едят?
— Не все. Некоторые из них восковые.
— Смотрите, не прилипните, — сострил я без всякой задней мысли, просто
каламбуря.
Мэйми покраснела. Я не знал, как это понять. Во мне вспыхнула надежда,
что, может быть, я своим постоянством смягчил ужасное преступление мужчин,
заключающееся в публичном введении в свой организм пищи. Мэйми сказала
что-то о звездах, в, почтительных и вежливых выражениях, а я нагородил
чего-то о союзе сердец и о домашних очагах, согретых истинной любовью и
патентованными растопками. Мэйми слушала меня без гримас, и я сказал себе:
«Джефф, старина, ты ослабил заклятие, которое висит над едоками! Ты наступил
каблуком на голову змеи, которая прячется в соуснике!»
В понедельник вечером я опять захожу к Мэйми. Мэйми с, Томасом опять
пошли на непревзойденную выставку чудес.
«Чтоб ее побрали сорок пять морских чертей, эту самую выставку! —
сказал я себе. — Будь она проклята отныне и навеки! Аминь! Завтра пойду туда
сам и узнаю, в чем заключается ее гнусное очарование. Неужели человек,
который сотворен, чтобы унаследовать землю, может лишиться своей милой
сначала из-за ножа и вилки, а потом из-за паноптикума, куда и вход-то стоит
всего десять центов?»
На следующий вечер, прежде чем отправиться в паноптикум я захожу в
палатку и узнаю, — что Мэйми нет дома.