— Ах, Раш! — говорит она, так и пылая от уважения и благодарности. —
Подумай только! Папа собирается купить мне пианино. Ну не чудесно ли! Я и не
мечтала никогда, что буду иметь пианино.
— Определенно замечательно, — говорю я. — Меня всегда восхищал приятный
рев пианино. А тебе оно будет вместо компании. Молодчина дядюшка Кэл,
здорово придумал.
— Я не знаю, что выбрать, — говорит Марилла, — пианино или орган.
Комнатный орган тоже неплохо.
— И то и другое, — говорю я, — первоклассная штука для смягчения тишины
на овечьем ранчо. Что до меня — говорю я, — так я не желал бы ничего
лучшего, как приехать вечером домой и послушать немного вальсов и джиг, и
чтобы на табуретке у пианино сидел кто-нибудь твоей комплекции и обрабатывал
ноты.
— Ах, помолчи об этом, — говорит Марилла, — и иди в дом. Папа не
выезжал сегодня. Ему нездоровится.
Старый Кэл был в своей комнате, лежал на койке. Он сильно простудился и
кашлял. Я остался ужинать.
— Я слышал, что вы собираетесь купить Марилле пианино, — говорю я ему.
— Да, Раш, что-нибудь в этом роде, говорит он. — Она давно изнывает по
музыке, а сейчас я как раз могу, устроить для нее что-нибудь по этой части.
Нынче осенью овцы дали по шесть фунтов шерсти с головы на круг, и я решил
добыть Марилле инструмент, если даже на него уйдет вся выручка от стрижки.
— Правильно, — говорю я. — Девочка этого заслуживает.
— Я собираюсь в Сан-Антонио с последней подводой шерсти, — говорит
дядюшка Кэл, — и сам выберу для нее инструмент.
— А не лучше ли, — предлагаю я, — взять с собой Мариллу, и пусть бы она
выбрала по своему вкусу?
Мне следовало бы знать, что после подобного предложения дядюшку Кэла не
остановишь. Такой человек, как он, знавший все обо всем, воспринял это как
умаление своих познаний.
— Нет, сэр, это не пойдет, — говорит он, теребя свою седую бороденку. —
Во всем мире нет лучшего знатока музыкальных инструментов, чем я. У меня был
дядя, — говорит он, — который состоял компаньоном фабрики роялей, и я видел,
как их собирали тысячами. Я знаю все музыкальные инструменты от органа до
свистульки. На свете нет такого человека, сэр, который мог бы сообщить мне
что-нибудь новое по части любого инструмента, дуют ли в него, колотят ли,
царапают, вертят, щиплют или заводят ключом…
— Купи, что хочешь, па, — говорит Марилла, а сама так и юлит от
радости. — Уж ты-то сумеешь выбрать. Пусть будет пианино, или орган, или еще
что-нибудь.
— Я как-то видел в Сент-Луисе так называемый оркестрион, — говорит
дядюшка Кэл, — самое, по-моему, замечательное изобретение в области музыки.
Но для него в доме нет места. Да и стоит он, надо думать, тысячу долларов. Я
полагаю, что Марилле лучше всего подойдет что-нибудь по части пианино. Она
два года брала уроки в Бэрдстейле. Нет, только себе я могу доверить покупку
инструмента и никому больше. Я так полагаю, что не возьмись я за разведение
овец, я был бы одним из лучших в мире композиторов или фабрикантов роялей и
органов.
Нет, только себе я могу доверить покупку
инструмента и никому больше. Я так полагаю, что не возьмись я за разведение
овец, я был бы одним из лучших в мире композиторов или фабрикантов роялей и
органов.
Таков был дядюшка Кэл. Но я терпел его, потому что он очень уж
заботился о Марилле. И она заботилась о нем не меньше. Он посылал ее на два
года в пансион в Бэрдстейл, хотя на покрытие расходов уходил чуть ли не
последний фунт шерсти.
Помнится, во вторник дядюшка Кэл отправился в Сан-Антонио с последней
подводой шерсти. Пока он был в отъезде, из Бэрдстейла приехал дядя Мариллы,
Бен, и поселился на ранчо. До Сан-Антонио было девяносто миль, а до
ближайшей железнодорожной станция сорок, так что дядюшка Кэл отсутствовал
дня четыре. Я был в «Двух Вязах», когда он прикатил домой как-то вечером,
перед закатом. На возу определенно что-то торчало — пианино или орган, мы не
могли разобрать, — все было укутано в мешки из-под шерсти и поверх натянут
брезент на случай дождя. Марилла выскакивает и кричит: «Ах, ах!» Глаза у нее
блестят и волосы развеваются. «Папочка… Папочка, — поет она, — ты привез
его… Привез?» А оно у нее прямо перед глазами. Но женщины иначе не могут.
— Лучшее пианино во всем Сан-Антонио, — говорит дядюшка Кэл, гордо
помахивая рукой. — Настоящее розовое дерево, и самый лучший, самый громкий
тон, какой только может быть. Я слышал, как на нем играл хозяин магазина;
забрал его, не торгуясь, и расплатился наличными.
Мы с Беном, дядя Кэл да еще один мексиканец сняли его с подводы,
втащили в дом и поставили в угол. Это был такой стоячий инструмент — не
очень тяжелый и не очень большой.
А потом ни с того ни с сего дядюшка Кэл шлепается на пол и говорит, что
захворал. У него сильный жар, и он жалуется на легкие. Он укладывается в
постель, мы с Беном тем временем распрягаем, и отводим на пастбище лошадей,
а Марилла суетится, готовя горячее питье дядюшке Кэлу. Но прежде всего она
кладет обе руки на пианино и обнимает его с нежной улыбкой, ну, знаете,
совсем как ребенок с рождественскими игрушками.
Когда я вернулся с пастбища, Марилла была в комнате, где стояло
пианино. По веревкам и мешкам на полу было видно, что она его распаковала.
Но теперь она снова натягивала на него брезент, и на ее побледневшем лице
было какое-то торжественное выражение.
— Что это ты, Марилла, никак снова завертываешь музыку? — спрашиваю я.
— А ну-ка парочку мелодий, чтобы поглядеть, как оно ходит под седлом.
— Не сегодня, Раш, — говорит она, — я не могу сегодня играть. Папа
очень болен. Только подумай, Раш, он заплатил за него триста долларов —
почти треть того, что выручил за шерсть.
— Что ж такого, ты стоишь больше любой трети чего бы то ни было, —
сказал я. — А потом, я думаю, дядюшка Кэл уж не настолько болен, что не
может послушать легкое сотрясение клавишей.