..
— И «Пятая авеню», и «Уолдорф-Астория», — передразнил его Мак-Гайр. —
Вы что, не слышали? Я прогорел. У меня нет ничего, кроме этих штанов и одной
монеты в десять центов. Может, мне было бы полезно отправиться в Европу или
совершить путешествие на собственной яхте?.. Эй, газету!
Он бросил десять центов мальчишке-газетчику, схватил «Экспресс» и,
примостившись поудобней к тележке, погрузился в отчет о своем Ватерлоо,
раздутом по мере сил изобретательной прессой.
Кэртис Рейдлер поглядел на свои огромные золотые часы и тронул
Мак-Гайра за плечо.
— Пойдем, сынок, — сказал он. — Осталось три минуты до поезда.
Сарказм, по-видимому, был у Мак-Гайра в крови.
— Вы что видели, как я сорвал банк в железку или выиграл пари, после
того как минуту назад я сказал вам, что у меня нет ни гроша? Ступайте своей
дорогой приятель.
— Ты поедешь со мной на мое ранчо и будешь жить там, пока не
поправишься, — сказал скотовод. — Через полгода ты забудешь про свою хворь,
малыш. — Одной рукой он приподнял Мак-Гайра и повлек его к поезду.
— А чем я буду платить? — спросил Мак-Гайр, делая слабые попытки
освободиться.
— Платить! За что? — удивился Рейдлер. Они озадаченно уставились друг
на друга. Мысли их вертелись, как шестеренки конической зубчатой передачи, —
у каждого вокруг своей оси и в противоположных направлениях.
Пассажиры поезда, идущего на юг, с любопытством поглядывали на эту
пару, дивясь столь редкостному сочетанию противоположностей Мак-Гайр был
ростом пять футов один дюйм. По внешности он мог оказаться уроженцем
Дублина, а быть может, и Иокогамы. Острый взгляд, острые скулы и подбородок,
шрамы на костлявом дерзком лице, сухое жилистое тело, побывавшее во многих
переделках, — этот парень, задиристый с виду, как шершень, не был явлением
новым или необычным в этих краях. Рейдлер вырос на другой почве. Шести футов
двух дюймов росту и необъятной ширины в плечах, он был, что называется, душа
нараспашку. Запад и Юг соединялись в нем. Представители этого типа еще мало
воспроизводились на полотне, ибо наши картинные галереи миниатюрны, а
кинематограф пока еще не получил распространения в Техасе. Достойно
запечатлеть образ такого детины, как Рейдлер, могла бы, пожалуй, только
фреска — нечто огромное, спокойное, простое и не заключенное в раму.
Экспресс мчал их на юг. Зеленые просторы прерий наступали на леса,
дробя их, превращая в разбросанные на широком пространстве темные купы
деревьев. Это была страна ранчо, владения коровьих королей.
Мак-Гайр сидел, забившись в угол, и с острым недоверием прислушивался к
словам скотовода. Какую штуку задумал сыграть с ним этот здоровенный
старичина, который тащит его неизвестно куда? То, что им руководит
бескорыстное участие, меньше всего могло прийти Мак-Гайру на ум.
«Он не
фермер, — рассуждал пленник, — да и на жулика не похож. Что ж это за птица?
Ну, гляди в оба, «Сверчок», — не крапленая ли у него колода? Теперь уж
хочешь — не хочешь, а деваться некуда. У тебя скоротечная чахотка и пять
центов в кармане, так что сиди тихо. Сиди тихо и гляди, что он там
замышляет».
В Ринконе, в ста милях от Сан-Антонио, они сошли с поезда и пересели в
таратайку, которая ждала Рейдлера на станции, после чего покрыли еще
тридцать миль, прежде чем добрались до места своего назначения. Именно эта
часть путешествия могла бы, казалось, открыть подозрительному Мак-Гайру
глаза на подлинный смысл его пленения. Они катили на бархатных колесах по
ликующему раздолью саванны. Пара резвых испанских лошадок бежала ровной,
неутомимой рысцой, порой по собственному почину пускаясь вскачь. Воздух
пьянил, как вино, и освежал; как сельтерская, и с каждым глотком его
путешественники вдыхали нежное благоухание полевых цветов. Дорога понемногу
затерялась в траве, и таратайка поплыла по зеленым степным бурунам,
направляемая опытной рукой Рейдлера, которому каждая едва приметная рощица,
мелькнувшая вдали, служила знакомой вехой, каждый мягкий изгиб холмов на
горизонте указывал направление и отмечал расстояние. Но Мак-Гайр,
откинувшись на сиденье, с угрюмым недоверием внимал скотоводу и не видел
вокруг себя ничего, кроме безлюдной пустыни.
«Что он замышляет? — тяготила его неотвязная мысль. — Какую аферу
обмозговал этот верзила?» Среди необозримых просторов, ограниченных только
линией горизонта да четвертым измерением, Мак-Гайр подходил к людям с меркой
жителя тесных городских кварталов.
Неделей раньше, проезжая верхом по прерии, Рейдлер наткнулся на
больного теленка, который жалобно мычал, отбившись от стада. Не спешиваясь,
Рейдлер нагнулся, перебросил через седло этого горемыку и передал на
попечение своих ковбоев на ранчо. Откуда было Мак-Гайру знать, — да и как бы
вместилось это в его сознание, — что он в глазах Рейдлера был примерно то
же, что этот теленок, — больное, беспомощное создание, нуждающееся в чьей-то
заботе. Рейдлер увидел, что он может помочь, и этого было для него
достаточно. С его точки зрения все это было вполне логично, а значит, и
правильно. Мак-Гайр был седьмым по счету недужным, которого Рейдлер случайно
подобрал в Сан-Антонио, куда в погоне за озоном, застревающим якобы в его
узких уличках, тысячами стекаются больные чахоткой. Пятеро из его гостей
жили на ранчо Солито, пока не выздоровели или не окрепли, и со слезами
благодарности на глазах распростились с гостеприимным хозяином. Шестой попал
сюда слишком поздно, но, отмучившись, обрел в конце концов вечный покой в
тихом углу сада под раскидистым деревом.
Поэтому никто на ранчо не был удивлен, когда таратайка подкатила к
крыльцу и Рейдлер извлек оттуда своего больного протеже, поднял его словно
узел тряпья, и водворил на веранду.