На сей раз она не с Томасом, потому
что Томас подстерегает меня на траве, — перед палаткой, и делает мне
предложение.
— Что вы мне дадите, Джефф, — говорит он, — если я вам что-то скажу?
— То, что это будет стоить, сынок.
— Мэйми втюрилась в чудо, — говорит Томас, — в чудо из паноптикума. Мне
он не нравится. А ей нравится. Я подслушал, как они разговаривали. Я думал —
может быть, вам будет интересно. Слушайте, Джефф, два доллара — это для вас
не дорого? Там, в, городе, продается одно ружье для стрельбы в цель, и я
хотел…
Я обшарил карманы и вылил Томасу в шляпу поток серебра. Известие,
сообщенное мне Томасом, подействовало на меня так, словно в меня заколотили
сваю, и на некоторое время мысли мои стали спотыкаться. Проливая мелкую
монету и глупо улыбаясь, в то время как внутри меня разрывало на части, я
сказал идиотски- шутливым тоном:
— Спасибо, Томас… спасибо… того… чудо, говоришь, Томас? Ну, а в
чем его особенности, этого урода, а, Томас?
— Вот он, — говорит Томас, вытаскивает из кармана программу на желтой
бумаге и сует мне ее под нос. — Он чемпион мира-постник. Поэтому, наверно,
Мэйми и врезалась в него. Он ничего не ест. Он будет голодать сорок пять
дней. Сегодня шестой… Вот он.
Я посмотрел на строчку, на которой лежал палец Томаса: «Профессор
Эдуардо Коллиери».
— А! — сказал я в восхищении. — Это не худо придумано, Эд Коллиер!
Отдаю вам должное за изобретательность. Но девушки я вам не отдам, пока она
еще не миссис Чудо!
Я поспешил к паноптикуму. Когда я подходил к нему с задней стороны,
какой-то человек вынырнул, как змея, из-под палатки, встал на ноги и полез
прямо на меня, как бешеный мустанг. Я схватил его за шиворот и исследовал
при свете звезд. Это был профессор Эдуардо Коллиери, в человеческом одеянии,
со злобой в одном глазу и нетерпением в другом.
— Алло, Достопримечательность! — говорю я. — Подожди минутку, дай на
тебя полюбоваться. Ну что, хорошо быть чудом нашего века, или бимбомом с
острова Борнео, или как там тебя величают в программе?
— Джефф Питерс, — говорит Коллиер слабым голосом. — Пусти меня или я
тебя тресну. Я самым невероятным образом спешу. Руки прочь!
— Легче, легче, Эди, — отвечаю я, крепко держа его за ворот. — Позволь
старому другу насмотреться на тебя всласть. Ты затеял колоссальное
жульничество, сын мой, но о мордобое толковать брось: на это ты не годишься.
Максимум того, чем ты располагаешь — это довольно много наглости и гениально
пустой желудок.
Я не, ошибался: он был слаб, как вегетарианская кошка.
— Джефф, — сказал он, — я согласен был бы спорить с тобой на эту тему
неограниченное количество раундов, если бы у меня было полчаса на тренировку
и плитка бифштекса в два квадратных фута для тренировки. Черт бы добрал
того, кто изобрел искусство голодать! Пусть его на том свете прикуют навеки
в двух шагах от бездонного колодца, полного горячих котлет.
Черт бы добрал
того, кто изобрел искусство голодать! Пусть его на том свете прикуют навеки
в двух шагах от бездонного колодца, полного горячих котлет. Я бросаю борьбу,
Джефф. Я дезертирую к неприятелю. Ты найдешь мисс Дьюган в палатке: она там
созерцает живую мумию и ученую свинью. Она чудная девушка, Джефф. Я бы
победил в нашей игре, если бы мог выдержать беспищевое состояние еще
некоторое время. Ты должен признать, что мой ход с голодовкой был задуман со
всеми шансами на успех. Я так и рассчитывал. Но слушай, Джефф, говорят
любовь двигает горами. Поверь мне, это ложный слух. Не любовь, а звонок к
обеду заставляет содрогаться горы. Я люблю Мэйми Дьюган. Я прожил шесть дней
без пищи, чтобы потрафить ей. За это время я только один раз проглотил кусок
съестного; это, когда двинул татуированного человека его же палицей и вырвал
у него сэндвич, который он начал есть. Хозяин оштрафовал меня на все мое
жалованье. Но я пошел сюда не ради жалованья, а ради этой девушки. Я бы
отдал за нее жизнь, но за говяжье рагу я отдам мою бессмертную душу. Голод —
ужасная вещь, Джефф. И любовь, и дела, и семья, и религия, и искусство, и
патриотизм — пустые тени слов, когда человек голодает.
Так говорил мне Эд Коллиер патетическим тоном. Диагноз установить было
легко: требования сердца и требования желудка вступили в нем в драку, и
победило интендантство. Эд Коллиер мне в сущности всегда нравился. Я поискал
у себя внутри какого-нибудь утешительного слова, но не нашел ничего
подходящего.
— Теперь сделай мне удовольствие, — сказал Эд, — отпусти меня. Судьба
крепко меня ударила, но я ударю сейчас по жратве еще крепче. Я очищу все
рестораны в городе. Я зароюсь до пояса в филе и буду купаться в яичнице с
ветчиной. — Это ужасно, Джефф Питерс, когда мужчина доходит до такого;
отказывается от девушки ради еды. Это хуже, чем с этим как его? Исавом
который спустил свое авторское право за куропатку. Но голод жестокая штука.
Прости меня, Джефф, но я чую, что где-то вдалеке жарится ветчина, и мои ноги
молят меня погнать их в этом направлении.
— Приятного аппетита, Эд Коллиер, — сказал я и не сердись на меня. Я
сам создан незаурядным едоком и сочувствую твоему горю.
На крыльях ветерка принесся вдруг сильный запах жареной ветчины.
Чемпион-постник фыркнул и галопом поскакал в темноту к кормушке.
Жаль, что этого не видели культурные господа которые вечно рекламируют
смягчающее влияние любви и романтики! Вот вам Эд Коллиер, тонкий человек,
полный всяких ухищрений, и выдумок. И он бросил девушку, владычицу своего
сердца и перекочевал на смежную территорию желудка в погоне за гнусной
жратвой. Это была пощечина поэтам, издевка над самыми прибыльным сюжетом
беллетристики. Пустой желудок — вернейшее противоядие от переполненного
сердца.
Мне было, разумеется, чрезвычайно интересно узнать, насколько Мэйми
ослеплена Коллиером и его военными хитростями.