«Холодного», — мысленно уточнил Смолин. Холодного жмурика. Он конечно, козел, но рассчитал все правильно: никто, кроме расписного братца, искать его не станет. Единственное препятствие на пути к безнаказанности — Смолин Василий Яковлевич. Неужели ж не решится крысеныш от этого препятствия избавиться? Нет, никак нельзя полагаться на его интеллигентскую робость — сможет, паскуда, чего там…
— Ну? — прикрикнул Евтеев, нетерпеливо поводя стволом.
Смолин неторопливо нагнулся, но вместо того, чтобы прилежно лечь, подхватил раскрытый ящик с драгоценной поклажей и поднял его над головой на вытянутой руке.
— Высота — более двух метров, — прокомментировал он внешне спокойно (хотя, если честно, у него поджилки тряслись и спина взмокла). — Игрушечка у тебя, конечно, убойная, но, поверь на слово, убивает она не сразу. Должно у меня остаться несколько секунд, чтобы, получив пулю, шваркнуть это об пол со всей дури. Не разобьются, конечно, но помнутся здорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкое разлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобы их швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально? Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то и все… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» — то ли из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже.
Не разобьются, конечно, но помнутся здорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкое разлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобы их швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально? Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то и все… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» — то ли из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже. В пыль разлетятся… Ну, давай, давай, пали, супермен ты наш недоделанный…
Мелкими шажками, совсем мелкими, но неуклонно, он надвигался на оторопевшего Евтеева, все так же держа ящичек высоко над головой, давя тяжелым взглядом. Со звериной радостью он видел, что Евтеев не то что заколебался — пошел в раздрай, растерялся совершенно, не в состоянии был ничего придумать за какие-то секунды. Потек, сука, поплыл!
Риск, конечно, был жуткий — пистолет по-прежнему смотрел на Смолина, палец лип к спуску. Но тот надлом, что в Евтееве сейчас ширился, его на секунды парализовал, прямо-таки физически ощущалось, как в головенке у него хаотично прыгают мысли, словно шарики в барабане «Спортлото», и никак не могут отлиться в конкретный поступок…
Все… Один Бог ведает, как Смолину удался сей акробатический прием, но он, оказавшись достаточно близко, резко опустил руку, бережно прижимая к боку ящичек, прыгнул, левой отбил влево же руку с антикварным пистолетиком, сжал кисть врага так, что тот взвыл, коленом ударил под дых, потом, падающему, в ребра, вырвал наконец так и не выстрелившего «Коровина», отбросил в сторону, не глядя, успел еще двинуть левой скрючившемуся музейщику по скуле, швырнув на пол…
Вот теперь нахлынула настоящая слабость, коленки подгибались так, что Смолин какой-то миг всерьез боялся упасть — ничего, выстоял! — во всем теле разлилась противная слабость, простительная для человека, оказавшегося под прицелом. Даже для него это было серьезное переживание, способное прибавить седины, а то и инфаркт легонький схлопотать…
Но он очень быстро оправился — оттого, что некогда было рассусоливать. Бережно поставив ящичек поодаль, наклонился над стонущим Евтеевым, рывком, за шиворот поднял его с пола и, сатанея от наслаждения, проехался по перекошенной физиономии полусжатым кулаком — справа налево и слева направо, и еще, по чавке, по сопатке, по гнусной роже козла, трех человек загубившего ради хабара, пусть и не своими руками…
Бил и бил бы, не останавливаясь! Но спохватился все же, разжал руку, и тот, с размочаленной в кровь физиономией, повалился на пол, как неживой, брызгая перемешанными с кровушкой соплями, скуля что-то, перхая… Стоя над ним на корточках, кривясь от отвращения, Смолин горячечно говорил:
— Убить, сука, растоптать, по полу растереть… Крысятник поганый, тварь, падаль… Нельзя убивать людей ради металла, ты понял? Нельзя убивать людей… Обманывать — ладно, мошенничать — не без того… Убивать нельзя, ни в коем случае… Нельзя так…
Сомнительно, чтобы Евтеев понимал хоть слово — он скорчился, зажимая ладонями рожу, из-под пальцев сочились кровь с соплями. Но Смолин не мог остановиться:
— Крыса, интеллигент сраный… Захотел все и любой ценой? Врешь, паскуда, так не бывает… Давить таких…
— Золотые слова, — раздался насмешливый, спокойный, знакомый голос.
Смолин попытался вскочить на ноги, но не получилось, его ощутимо качнуло, повело в сторону, он кое-как удержался на ногах, оперся на косой брус ближайшей балки…
Татарин стоял от него достаточно далеко, чтобы его можно было достать отчаянным броском.
Улыбался одними губами, глядел цепко, жестко, холодно. Руки лежали на поясе, и правая была нехорошо сжата почти в кулак — ох, не пустая… Если у него нет ствола, еще побарахтаемся, подумал Смолин с удивившей его самого холодной рассудочностью. Если у него нет ствола — бабушка надвое сказала, мы тоже видали кое-что…