Слышно было, как корова шумно умащивается в хлеву. Смолин не колебался долго — в их положении не до деликатности… Он лишь огляделся в поисках возможной собаки. Конуры в поле зрения не имелось, к тому же любая нормальная собака при виде посторонних непременно потявкала бы, обозначив присутствие…
Все же приличия ради он остановился у открытой воротины, громко постучал по ней кулаком и крикнул:
— Есть кто дома? Хозяева!
И тут же услышал, как внутри дома что-то со стуком упало — такой звук мог происходить только от присутствия внутри человека.
— Люди добрые, есть кто дома? — воззвал Смолин еще громче.
Ветхое потемневшее крылечко, прохудившийся навес над ним. Повсюду печать запустения, красиво говоря. Это было ясно даже человеку, деревню посещавшему раз в сто лет. Там покосилось, там обветшало и не чинится, там едва ли не рассыпается от старости. Хозяева на справных, домовитых что-то не похожи…
Дверь приоткрылась с тягучим скрипом, скрежетнули поржавевшие петли — и в образовавшуюся щель шириной с локоть не человек показался, а высунулись самые настоящие вилы — здоровенные, в четыре ржавых зубца. Вилы сделали пару выпадов, словно невидимка, который их держал, рассчитывал всерьез пропороть кому-то брюхо или что удастся.
— Хозяева! — вскричал Смолин простецким, дружелюбным, веселым голосом. — Что за шутки шутите? Гость — он от Бога! Мы люди мирные, городские, заблудились немного…
Вилы грозно закачались в проеме, протыкая воздух. Вслед за тем послышался женский вопль:
— Изыдите, энкаведешники чертовы! Что вам спокойно не лежится, иродам? Нету у меня золота, нету!
Смолин, разинувший было рот, осекся в некоторой даже растерянности — получалось какое-то дурное совпадение, чистый сюрреализм.
— Бабуля! — крикнул он, все же быстро опомнившись от удивления. — Какое там НКВД, его уж сто лет в обед как отменили! Говорю тебе, мы люди мирные, заблудились!
— К лешевой матери поди, выблядок! Нету у меня золота!
Голос этот, полное впечатление, принадлежал старушонке — и не улыбчивой бабуле из старых советских фильмов, а созданию склочному, обозленному на весь белый свет. Такая и в самом деле может вилами…
Смолин сделал шаг вперед:
— Бабуль…
И тут же отпрыгнул под прикрытие сколоченной из толстых досок воротины — дверь распахнулась чуть пошире (так что показалась фигура в чем-то бесформенном до пят, то ли в капюшоне, то ли в платке) и вилы, брошенные отнюдь не со старушечьей силой, полетели прямо в Смолина.
Не долетели, конечно, воткнулись в землю ржавыми зубьями метрах в трех от него, покачались и упали. Смолин, матерясь про себя, покрутил головой: будь он поближе, мог и получить в грудь все четыре острия…
— Бабка! — закричал он уже без дружелюбия и без дипломатии. — Ты что, умом тронулась? Говорят тебе, городские мы, заблудились!
— Пошел отсюда, энкаведешник чертов! — заорала бабка, прикрыв дверь так, что оставалась лишь узенькая щель. — С топором сейчас выйду, тварюга! Нету золота, нету!
Бесполезно было искать консенсус да и просто вести дальнейшие переговоры. Выйдя за ворота, Смолин сказал уныло:
— Пошли дальше. Бабулька, ясен пень, совсем тронулась. Еще в самом деле с колуном выскочит… Поищем кого-нибудь вменяемого, должны же тут такие быть…
— Энкаведешники… — задумчиво протянула Инга. — И золото… Ничего себе совпаденьице, а?
— А может, это и не совпадение вовсе, — сказал Смолин. — И бабулька тут жила еще вте времена. Чекисты наверняка про золотишко расспрашивали сурово и долго, вот у старушки, когда она с катушек слетела, это и всплыло…
— Вася…
— А?
Инга сказала каким-то странным, испуганным голосом:
— Ничего не замечаешь вокруг?
— А что я должен… Ешкин кот!
Теперь и до него дошло .
Ближайшие дома по обе стороны улицы выглядели откровенно необитаемыми. У шизанутой бабки, по крайней мере, были стекла в окнах — а в остальных домах нет не только стекол, но и рам, заборы там и сям повалились, иные частично, иные целиком, крыши зияют дырами, дворы заросли травой, даже близко подходить не надо, отсюда видно, что дома брошены давным-давно, никто там не живет.
Они брели по улице — и убеждались, что все до единого дома, куда ни глянь, такие же заброшенные, необитаемые, неизвестно сколько лет простоявшие без хозяев и, как в таких случаях бывает, разрушавшиеся очень быстро…
Дошли до перекрестка. Не нужно было сворачивать в ту улицу — сразу видно, что там обстоит в точности так же. Деревня была мертвая. Если не считать рехнувшейся бабки. Рехнешься тут, обитая в полном одиночестве…
— Морду б набить тому, что этот атлас рисовал, — сказал Смолин сквозь зубы. — Перерисовали тупо со старых карт, не озаботившись уточнить, что деревни, строго говоря, уже и нету… В советские времена, по крайней мере, отмечали на картах «нежил.», я помню… — он остановился, повернулся к Инге: — Ну что ты, зайка? Чего насупилась? В конце-то концов, ничего страшного и не произошло. Зато знаем теперь, что карта, хоть и не уточняет насчет жилого и нежилого, нисколечко не врет насчет географии. До большой дороги — десяток километров. Она-то никуда не делась, как и Куруман… В два счета доберемся…
— Темнеет уже… — тоскливо сказала Инга.