Тайга редела, уже не напоминая дикую чащобу. Потянулся березняк, лишь кое-где перемежавшийся елями и кустарником. Старая дорога становилась все чище, все различимее.
Потом они увидели здание, стоявшее в чистом поле, — кирпичное, зиявшее пустыми глазницами окон, увенчанное какой-то странной надстройкой. Вид у него был непонятный, на жилье дом, пусть и давно пришедший в запустение, как-то не походил.
— Надо же! — с досадой сказал Смолин. — Следовало раньше догадаться… Это ж церковь. Только купол сбит почти начисто…
— Да, похоже…
— Значит, Зыбуново — никакая не деревня, а село… — сделал вид Смолин.
— А это не одно и то же?
— Вот то-то и оно, — ответил Смолин со знанием дела. — В старые времена были четкие критерии, это мы сейчас путаем… Село — это если в нем есть церковь. А если церкви нет — тогда деревня… Очень просто запомнить.
— А почему она не в деревне… тьфу, черт, не в селе? А стоит вот так, на семи ветрах?
— Скукожилось село, надо полагать, — сказал Смолин. — Раньше было большое, а потом скукожилось. Церковь-то кирпичная, а кирпич при царях клали на века. Ну, а от избушек и следа не осталось. Я подобное видел в других местах. Стоит церквушка вот так же, в чистом поле, жутковато даже… Ну что, мы, кажется, совсем близко от того, что в здешних условиях можно с полным на то правом считать цивилизацией…
— Чайку бы… И поужинать как следует.
— Не за горами, — сказал Смолин ободряюще.
— Не за горами, — сказал Смолин ободряюще. — Как ни бедно тут живут, хоть что-нибудь да найдется. Мы и заплатить можем… — он искренне расхохотался. — Благо денег у нас с собой столько, что в сознании аборигенов такие суммы и не укладываются… — и стал серьезным: — Вот только светить их не следует, кто их знает, этих затворников, давным-давно утративших пресловутую духовность… Вот что, если начнутся расспросы, — а они обязательно начнутся — помалкивай да поддакивай. А я уж сам попытаюсь на скорую руку придумать что-нибудь более-менее убедительное… Смекнула?
— Ага, — сказала Инга, поспешая за ним (Смолин, обрадованный несомненной близостью деревни, ускорил шаг). — Ты — профессор-энтомолог, а я — твоя ассистентка. Заблудились в тайге смешные городские интеллигенты…
— Примерно так, — одобрительно кивнул Смолин. — Нужно выглядеть смешными и нелепыми горожанами, тогда и вопросов будет меньше, и приглядываться к нам особенно не станут… Мимикрия, учено выражаясь…
— Вообще-то у меня журналистское удостоверение с собой…
— Вот и заныкай его подальше, — сказал Смолин. — В райцентре это смотрелось бы убедительно и снимало все вопросы, а в этой глуши, ручаться можно, журналист — нечто вроде марсианина. Краем уха о них слышали, но никто не видел. Ну с какой стати здесь вдруг объявляться журналистке? Моментально насторожатся добрые пейзане, начнут выискивать скрытый смысл, двойное дно, подтекст и подвох… К геологам они тут привыкли, к археологам, к охотникам…
Они остановились на опушке хилого березняка. Перед ними заросший невысокой жесткой травой склон полого опускался в долину, окруженную островками где елей, где берез. И там, внизу, в долине располагалась долгожданная деревня — десятка три домов, две параллельных улицы и третья, загибавшаяся от них под прямым углом, гораздо короче остальных.
Они стояли и смотрели. Так и не удалось разглядеть ни единого человека, никакого шевеления. Совершеннейшая тишина, так что казалось даже, будто они оглохли в одночасье…
— Спят они, что ли? — недоуменно спросила Инга. — Ни единой живой души…
— А чего им по улице болтаться, собственно? — пожал плечами Смолин. — Дело к вечеру, ужинать пора… правда, что-то ни одна труба не дымит… Тс!
Он поднял палец, и они старательно прислушались. Далеко-далеко, кажется, в самом конце деревни побрехивала собака — лениво, равнодушно, без малейшего служебного рвения.
Слева забрякало ботало — это к деревне приближалась корова. Целеустремленной рысцой, она прошла в стороне от них.
Без малейшей симпатии проводив взглядом рогатую животину, Смолин сказал:
— Слышал я что-то про вечернюю дойку… Надо полагать, на нее и спешит. Или просто жрать хочет. Пошли. Остров, точно, обитаемый…
Надел очки, водрузил на голову берет, отряхнул костюм, насколько удалось, от еловых иголок и неизвестно где прилипшей смолы. Теперь только почувствовал нешуточную усталость с непривычки к подобным расстояниям, каких лет двадцать не приходилось хаживать. Рубаха была сырой, наган стал чертовски тяжелым и поколачивал по ребрам, сумка вообще казалась неподъемной, хоть и не было в ней особенных тяжестей. Но вид деревни придавал бодрости — и Смолин добросовестно постарался усмотреть в идиллическом пейзаже романтичные черты: корни, так сказать, истоки, глубинная Святая Русь.
Но вид деревни придавал бодрости — и Смолин добросовестно постарался усмотреть в идиллическом пейзаже романтичные черты: корни, так сказать, истоки, глубинная Святая Русь. И ваучерами тут, поди, печку растопили, и рэкета тут не бывало отроду, и слыхом не слыхивали о тех, кто в столицах считаются звездами…
Корова — сразу видно, по давней привычке — свернула к первой избе, где одна половинка ворот была открыта, такое впечатление, уж несколько лет или по крайней мере с нынешней весны — о чем свидетельствовала вольно произраставшая высокая трава, нисколечко не нарушенная. Они ускорили шаг. Корова, с той же сноровкой пройдя в ворота, направилась к уродливому бревенчатому домику, который, надо полагать, и был хлевом. Смолин не настолько много видывал в жизни хлевов, чтобы сравнивать. По правде говоря, он забыл, когда их и видел. Но раз туда прочапала корова, то это, надо полагать, и есть хлев, исконный, посконный, кондовый…