Так, что у нас? «Казначейские знаки Сибирского временного правительства» — той самой насквозь социалистической шоблы, что свергла большевиков, а потом правила так бездарно, что ее саму с той же легкостью, с какой она свалила красных, сковырнули колчаковские есаулы и поручики.
В геральдическом намете герб незадачливых сибирских «временных» — двуглавый орел без короны, разумеется (они ж все были поголовно социалисты и марксисты, только других, не большевистских толков), а пониже два соболя держат стрелы. Рыжевато-красная сетка, сплошь покрывающая купюру, — в общем, на неплохом уровне отшлепано…
Сиреневые двадцатипятирублевки Шантарского общества взаимного кредита — «разменные знаки», опять-таки не столь уж скверно изготовленные в девятнадцатом. Выпущены опять-таки уже при Колчаке, но исключительно усилиями шантарских городских властей. И ведь ходили во множестве.
Разменный чек Красноярского общества взаимного кредита (с оборотом)
Краткосрочное обязательство государственного казначейства. Омск, 1 февраля 1919 г. (с оборотом)
Вот и чисто колчаковские кюпюры, наконец: узкие длинные, отпечатанные только с одной стороны: главным образом текст, из декора только своеобразной формы виньетка с двуглавым ореликом, снова без короны — ну, адмирал-кокаинист известное дело, о своих симпатиях к социализму, либерализму и прочих отрицающих монархию демократических ценностях на каждом шагу орал, что ему нисколечко не помогло в жизни… Что пикантно, на этих «краткосрочных обязательствах государственного казначейства» авторитетности ради имелись боковые надписи на французском и английском — как будто хоть один тароватый иностранец мог принимать эти фантики для каких бы то ни было расчетов…
Казна Федора Степановича, надо полагать. Все эти бумажки (и многие другие, каковых здесь не имелось) одновременно обращались по Сибири, брали их, а куда денешься? Хотя предпочтение, понятно, отдавалось царским бумажкам, ими и большевики первые годы пользовались, налоги в них принимали, потом только запретили, через несколько лет.
В отдельном кармашке — тщательно обернутая в вощеную бумагу, сложенная вдвое рублевая кредитка 1898 года выпуска — прямо-таки в идеальнейшем состоянии. Ах, вот оно в чем дело — Федор Степаныч, умелец наш, как и очень многие подданные Российской империи, был суеверен…
Среди кассиров императорского Государственного банка был в свое время некий Брут, чья подпись имеется на многих кредитках. И однажды распространились стойкие слухи, что господин Брут по каким-то своим причинам покончил с собой, точнее говоря, повесился (во всяком случае, с определенного момента его подпись с денег исчезла). Ну, а во всей Европе испокон веков бытовало поверье, что кусок веревки повешенного приносит удачу. Россия, как известно, была страной дикой, и российские палачи в отличие от своих европейских коллег по ремеслу после казни веревками не торговали. А потому в России этим «кусочком веревки» и стала считаться кредитка с подписью висельника Брута. Масса народу (в том числе и люди солидные, с положением) поддались общему поветрию и носили в лопатниках старательно сберегавшиеся «брутовские» бумажки…
Пригоршня золотых монет — как приблизительно оценил Смолин, покачав их на ладони, граммов двести пятьдесят. В аптечной коробочке — упакованные в ставшую невероятно сухой и невесомой вату — полдюжины граненых прозрачных камешков, определенно бриллианты, карата по полтора-два.
В общем, все достояние Коча, сохранившееся, надо полагать, после скитаний по взбаламученной державе. Только один предмет с содержимым бумажника не гармонировал: странной формы кусочек плотного картона, походивший на квадрат, разрезанный ножницами по извилистой, прихотливой линии. На нем выцветшими синими чернилами крупно выведены цифра «семь» и твердый знак.
Настал момент, который Смолин оттягивал… Он взялся обеими руками за второй комок ткани — уже прикидывая в уме, что обнаруженный им тайник занимает примерно половину открывшегося за вынутой доской пространства.
Только один предмет с содержимым бумажника не гармонировал: странной формы кусочек плотного картона, походивший на квадрат, разрезанный ножницами по извилистой, прихотливой линии. На нем выцветшими синими чернилами крупно выведены цифра «семь» и твердый знак.
Настал момент, который Смолин оттягивал… Он взялся обеими руками за второй комок ткани — уже прикидывая в уме, что обнаруженный им тайник занимает примерно половину открывшегося за вынутой доской пространства. Потянул, отворачивая лицо от взметнувшейся сухой пыли. Выдернул. Отбросил.
И там, внутри, вплотную к косо опускавшейся крыше, лежал продолговатый ящичек из темного дерева длиной поболее аршина, шириной сантиметров в пятнадцать. Из простых, не лакированных, некрашеных планочек — но сработанный чертовски аккуратно, несомненно, обработанный наждаком: свет фонарика отразился от гладкого дерева, какого-то, сразу видно, благородного, уж никак не прозаического, во множестве произраставшего в России.
Когда Смолин протягивал руки, ему казалось, что он спит и видит завлекательный сон. Голова кружилась, сознание плыло. Он плохо представлял, сон вокруг или явь, на миг перед глазами все дрогнуло, поплыло…