Подойдя к двери с табличкой, он решительно постучал и, когда изнутри громко пригласили войти, приглашению тут же последовал.
Комнатушка не особенно и большая, заставленная книжными стеллажами и парочкой обшарпанных столов, на которых грудой навалены «редкости», которых он вдоволь насмотрелся в залах. Под потолком весело клубился табачный дым, а за третьим столом, заваленным бумагами, восседала почтенная дама довольно преклонных лет, похожая скорее не на даму, а на какого-нибудь парторга из фильмов конца пятидесятых — совершенно мужская физиономия, будто из полена топором вытесанная, седая шевелюра, расчесанная на косой пробор, старомодный жакет наподобие мужского пиджака, сигаретка закушена в углу рта. Крутая старушенция, одним словом, у такой в два счета очаг культуры ни за что не оттяпаешь…
— Чем могу? — поинтересовалась она прокуренным басом.
— Маргарита Петровна? — светски спросил Смолин. — Очень приятно. Смолин, Василий Яковлевич. Из Шантарска. Цель моего приезда трудно, пожалуй что, сформулировать однозначно… я, можно смело сказать, искусствовед и в данном качестве консультирую самые разные организации…
Старуха какое-то время разглядывала его колючими молодыми глазками, потом, запустив руку в бумажный ворох на столе, извлекла некий предмет и протянула на ладони:
— Это что?
Не задумываясь, Смолин ответил, прилежно и внятно, словно ученик на экзамене:
— Пряжка с ремня нижнего чина российской императорской армии, судя по пушечкам, артиллериста.
— А это?
— Врачебная машинка для кровопускания, — сказал Смолин. — По-моему, начало века — тогда кровопускание считали лучшим средством от массы недугов… А вон там у вас, насколько я могу отсюда разглядеть — классический кинжал тагарской эпохи, судя по тому, что нижняя часть отломана, из погребения поднят. Рядом с ним…
— Ладно, ладно… А в пуде килограммов сколько?
— Шестнадцать, — сказал Смолин, откровенно улыбаясь. — Вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше…
— Сойдет, — сварливым басом сказала старуха. — Производите впечатление человека знающего.
— Производите впечатление человека знающего. Я было подумала, что эти олигархи очередного ходока подослали, на сей раз благообразного…
— Докучают?
— В последнее время малость притихли, но все равно порою в двери скребутся…
— По-моему, проще всего было бы с самого начала документы спросить… — сказал Смолин, обворожительно улыбаясь с таким в видом, словно у него-то самого карманы битком набиты безукоризненными ксивами, свидетельствующими о его немалых заслугах на ниве искусствоведения.
— Эге, батенька… — махнула рукой старуха, — кто нынче документам верит? Они вам какой хотите документ смастерят не хуже былых гуслицких тружеников… Садитесь уж. Вы к нам какими судьбами? Никаких таких раритетов в нашем захолустье быть не может, это я и сама прекрасно знаю. Хлам, голубчик, по большому счету хлам-с… и тем не менее, по здешним меркам лучше иметь подобный очаг культуры, чем никакого…
— Совершенно с вами согласен, Маргарита Петровна, — сказал Смолин, усаживаясь на шатком стуле. — Конечно, какие уж раритеты… Я по другому поводу приехал. Вы не могли не знать Никанора Олеговича Лобанского…
— Ну как же, как же. Можно сказать, приятельствовали… хотя я на него порой была зла.
— Это за что же?
— За всю жизнь ни единого предмета не передал в музей, — удрученно поведала старуха. — Интеллигентнейший человек, кладезь краеведческих знаний, эрудит, умница… Интересных вещичек у него имелось множество. Вот только, едва я начинала намекать, в нем моментально просыпался хомячий инстинкт коллекционера: мол, ни единой мелочи при жизни… хочу постоянно иметь перед глазами… когда умру, все ваше будет… — она чиркнула спичкой, раскурила очередную дешевую сигаретку. — А когда покинул этот мир совершенно внезапно, оказалось, что завещания так и не сделал, и все отошло этому пропойце Витеньке, который с меня, идиотски ухмыляясь, немыслимые для музея деньги требовал… Вы не подумайте, что я из-за вещей сокрушаюсь, мне в первую очередь жаль Никанора Олеговича, незаурядный был человек…
— Вот об этом я и хотел переговорить… — решительно перехватил Смолин инициативу. — Вы знаете, что он незадолго до смерти закончил очередную книгу?
— Ну разумеется! Он два месяца работал в нашем архиве, — она показала куда-то на стену. — Архив у нас, должна вам сказать, не такой уж и значительный, но тем не менее… Целых две комнаты занимает. Бумаги городской управы, три единицы хранения — документы корнеевского торгового дома… Первые годы Советской власти — ну, понятно, ничего серьезного, однако попадаются преинтересные свидетельства эпохи… Собственно, по букве закона я могла Никанора Олеговича в наше хранилище и не допустить, он все же не относился к действующим научным работникам… Но нравы у нас патриархальные, а он, что ни говори, знатный наш краевед… Как тут не порадеть?
— А о чем была книга, вы не в курсе?
— Представьте себе, нет… — не без явного уныния развела она руками. — На сей раз милейший Никанор Олегович, вопреки своему обыкновению, работу держал в строжайшей тайне, даже намеками не проговаривался и ключиков не давал. Я на него не в претензии — старость не радость, голубчик, все мы в этом возрасте начинаем чудить. Держался он в высшей степени таинственно… а без наших материалов, такое впечатление, не мог обойтись, да-с! Но впрочем, что уж покойнику косточки перемывать, не по-христиански как-то, вообще не по-человечески.