Над входом, правда, сохранился полукруглый железный козырек того же цвета, что и крыша, поддерживаемый затейливыми решетками из чугуна. Как антиквар, Смолин именно это оценил в кое-какие, достаточно интересные деньги: такие вещи можно в два счета спихнуть тем, кто строит коттеджи. Правда, овчинка выделки не стоит, нет смысла искать способ их легально выломать и везти в Шантарск — прибыль, в общем, мизерная. Будь они в Шантарске, еще стоило бы озаботиться.
Точно так же необратимо пострадал от времени каменный барельеф над входом — еще угадывалось, что это профильное изображение головы древнегреческого воина в характерном шлеме с высоким гребнем, но состояние опять-таки плачевное. Похоже, что воина на протяжении нескольких поколений обстреливали из рогаток шариками от подшипников все местные огольцы…
— Интересуетесь?
Голос был, в принципе, доброжелательный. Смолин повернул голову. На ветхой лавочке справа от входа сидели двое мужичков в трениках и майках, между ними размещалась дюжина пустых и неоткупоренных бутылок пива, растерзанная копченая рыба на газетке, а еще…
Смолин мгновенно сделал стойку, как хороший охотничий пес схвативший ноздрями запах дичи. Моментально улетучились вялость и равнодушие, он был собран, цепок, зорок — антикварий на охотничьей тропе… которая иногда, что греха таить, оборачивается тропой войны.
— Да вот, интересуюсь, — сказал он нейтральным тоном.
— Не из музея будете? Вроде ждал вас покойничек…
Смолин по-прежнему был в костюме, при очках и берете. Самый что ни на есть интеллигентный облик — и не только с точки зрения местных аборигенов.
— Интересно, а как вы угадали? — с ходу начал он импровизацию.
— А чего гадать? Видок у вас ненашенский, — охотно вступил в разговор тот, что заговорил с ним первым. — У нас таких модных очечков не найдется, а беретку я в последний раз видел году в семидесятом, потом как-то незаметно из моды вышла…
Не напористо, но целеустремленно Смолин нацелился присесть рядом — и один подвинулся, освобождая ему место. Усевшись, он присмотрелся. Оба аборигена ничуть не походили на бомжей — но определенно принадлежали к народу простому и незамысловатому, разряда пролетариев от сохи. Судя по пропорции пустых и нетронутых бутылок, они намеревались не вульгарно нажраться, а хорошо посидеть. По куруманским меркам.
Но эта штуковина, стоявшая на уголке газеты, набитая окурками…
— Пиво будете?
— Да не отказался бы, — сказал Смолин. — Много не стоит, мне еще работать, а бутылочку в самый раз, если не жалко…
— А чего тут жалеть? От одной не обеднеем, не бичева… — его собеседник ловко сковырнул пробку о край скамейки и подал бутылку Смолину.
— Много не стоит, мне еще работать, а бутылочку в самый раз, если не жалко…
— А чего тут жалеть? От одной не обеднеем, не бичева… — его собеседник ловко сковырнул пробку о край скамейки и подал бутылку Смолину. — Из горла сумеете, товарищ интеллигент?
— На халяву-то что ж не суметь… — Смолин с благожелательной улыбкой отпил немного. — Празднуете?
— Избавление от этой халабуды, — сообщил второй, кивнув на дом, точнее, на те оконные проемы, из которых были вынуты рамы. — Продал вот квартирку, пока за нее деньги давали, а не по морде, добавил, крутанулся — и взял двушку в нормальной панельке, на Добролюбова. По метражу почти такая же, зато по удобству жизни…
В течение следующих пяти минут Смолин выслушал массу нелицеприятного про эти два дома в частности и район вообще: это окраина города, которая, по уверению его собеседников, откровенно загибалась. Оживленное строительство переместилось на восток и юго-восток городка, на здешние места фактически махнули рукой — и тэпушка выслужила все сроки, отчего крякала чуть ли не каждый день, так что свет отрубало надолго и водопрод на отрезке в добрых полкилометра пришел в совершеннейшую негодность. Власти, как им и положено, не чесались и мышей не ловили. Одним словом, райончик сей вымирал, и те его обитатели, кто не мог похвастать частным домиком (в котором все же имеются и колодец, и печка с дровами), понемногу разбегались при малейшей возможности…
— Вот, вчера переезжали… — собеседник показал пальцем.
И точно, возле крыльца громоздился всякий хлам: отслуживший свое холодильник, стулья-табуретки, признанные недостойными новой квартиры, кипы старых газет и журналов и тому подобный хлам, имеющий свойство копиться в устрашающих количествах, подлинный объем которых обнаруживается только при переезде.
— Все разъехались, — поддакнул второй, — один только Профессор и остался. Ждет неизвестно чего, обормот, как будто квартира в цене поднимется. Упасть цена может, а вот подняться — хрен.
— Это точно, — веско кивнул дружок.
— У вас что, настоящий профессор имеется?
— Да ну! Кликуха такая. Сынок покойного Лобанского… вы ж к Лобанскому ехали?
Смолин изобразил мимикой сложную гримасу, которая могла сойти за подтверждение, — так и была собеседниками воспринята. Тот, что словоохотливее, сказал:
— А вы что, про сынка не знали?
— Не доводилось как-то, — осторожно сказал Смолин.
— Старик Лобанский был, конечно, чокнутый, но все же со смыслом жизни: в газетах писал, когда-то пару книжек вышло, вон, и у вас в Шантарске про него знали… Чудик, но со смыслом. А Витька, хоть и закончил в ваших краях университет, только толку чуть, — мужичок выразительно прищелкнул себя по кадыку: — Водяра-матушка… Где бы ни работал, лишь бы не работать, выгоняли отовсюду, сейчас автостоянку с грехом пополам сторожит, оттуда Гурам его еще не навинтил, но чует мое сердце… — он кивнул на вещичку, как раз и привлекшую Смолина: — Вот, от него сподобились. За пару пива всучил, трубы горели. Мне эта цацка без надобности, просто стало жалко дурака — сколько народу на моей памяти кони кинули, потому что похмелиться было нечем…