Какое-то время стояла тишина, потом Смолин с радостью услышал в доме достаточно громкие звуки, явно свидетельствовавшие о том, что человек встал с постели, сделал пару шагов… К окну придвинулось изнутри что-то смутно белеющее…
— Баба Нюра! — воззвал Смолин. — Выйди, поговорим! Выйди, а то я в избу зайду, никуда не денешься…
Вот теперь надлежало смотреть во все глаза, не блеснет ли под лунным светом ружейный ствол. Мало ли в какие формы могло вылиться бабкино сумасшествие, как себя проявить…
Он явственно расслышал истошный вскрик:
— Уходи, ирод! Уходи, откуда пришел! Чего тебе не лежится? Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…
Она бормотала еще какие-то молитвы, стоя у окна, так громко, что Смолин прекрасно все разбирал. Мизансцена определенно затягивалась, и Смолин, потеряв терпение, подошел вплотную к окну, за которым маячила бабка в ночной рубахе, — та проворно отпрянула вглубь — постучал костяшками пальцев в запыленное дребезжащее стекло и сказал внушительным тоном:
— Не выйдешь, сам войду и заберу …
Он едва не шарахнулся, когда с той стороны к стеклу прямо-таки припечаталась сведенная ужасом физиономия, окруженная реденькими седыми космами, — бабуля красотой и обаянием не отличалась… Вовремя справился с собой, остался стоять, как и положено порядочному призраку.
Могла ли бабка его опознать — без очков и берета, ночью, пребывая в совершеннейшем смятении. Да не похоже что-то, она ж его и видела-то мельком, не приглядывалась…
— Уйди, окаянный! — вскрикнула бабка, отчаянно крестя его двуперстием. — Чего приперся? От меня-то что тебе надо?
— Сама знаешь, баба Нюра, — сказал Смолин ненатуральным, подвывающим голосом. — Золото где? Мы — люди казенные, мы за него отвечали перед начальством… перед родиной и партией… лично перед товарищем Сталиным… А вы с нами что сделали? Ты б знала, варначья твоя душа, как под обрывом лежать тоскливо и хо-олодно…
— Я-то тебе что сделала, проклятущий? — послышался изнутри отчаянный вопль, и бабка посунулась от окна, чтобы не стоять лицом к лицу с гостем, в потусторонности которого, Смолин уж видел, она не сомневалась. — Я-то при чем?
— Сама знаешь, — сурово ответствовал Смолин, легонечко постукивая по стеклу указательным пальцем.
Он хотел было ради вящего эффекта прижаться к стеклу лицом, но вовремя спохватился — еще пудра останется…
— Ох ты, господи, за что ж мне…
— Золото где? — спросил Смолин. — Оно казенное, мне за него отчитаться положено, иначе покоя не будет…
— Нет здесь твоего золота! — голос был испуганный, но никак нельзя сказать, что бабка от ужаса себя не помнила — кое-какое расположение духа определенно сохраняла.
— А где оно? — спросил Смолин с живейшим интересом. — Говори у кого, я и уйду, в жизни не потревожу… А не то — пошли под обрыв, ждут тебя там…
— В Касьяновке твое золото! У Мирона! Туда и иди! А я его в глаза не видела, не держала… мне оно ни к чему… отец говорил с Мироном, а я слышала ненароком… У Мирона твое золото! У Мирона Безруких! Он и верховодил! А через нас они прошли, и не задерживаясь почти… — бабкин голос ослаб: — Христом-Богом тебе клянусь, правда! Иди к Мирону, в Касьяновку, там оно где-то и лежит… — бабка изо всех сил пыталась придать своему сварливому, вороньему голосу черты ласковые, душевные: — Уйди ты, Христа ради, в Касьяновку иди, а здесь его нет и не было никогда… Правду я тебе выкладываю, всю как есть…
— Ну ладно, — сказал Смолин. — Только если ты мне соврала, непременно вернусь, да не один, с сослуживцами , и уж тогда не жалуйся…
Бабка бубнила и бубнила — перемежавшиеся молитвами заверения в своей полной и окончательной искренности. Если она и врала, проверить это не было возможности. И Смолин, в конце концов, решил не затягивать беседу, еще раз постращал бабку своим будущим непременным возвращением, да не одного, а со всей компанией — и медленно, величаво даже, как и полагалось порядочному привидению, стал отступать на улицу. Оказавшись вне поля зрения бабки, нырнул в проулок, поманил Ингу. Смахивая с лица согнутой ладонью приторно пахнущую пудру, спросил:
— Ну что, всё слышала? То-то. Бабулька наша, как выяснилось, все же в теме…
— Значит, золото так где-то и лежит?
— Вполне может оказаться, — сказал Смолин.
— А почему у тебя голос не радостный? Совершенно печальный?
— Так нам же не карту с крестиком вручили, — сказал Смолин.
— А почему у тебя голос не радостный? Совершенно печальный?
— Так нам же не карту с крестиком вручили, — сказал Смолин. — Нам назвали место… и фамилию. Вот только есть у меня сильные подозрения, что означенный товарищ Мирон давным-давно померши. Естественной смертью. Такое дело было бы не по плечу соплякам , которых всех к тому же позабирали на войну. Чутье мне подсказывает, что этот Мирон — как и его подельники — наверняка был в годах. Иначе почему не на фронте оказался, как и прочие? Столько лет прошло… Все они, боюсь, далече.
— А Касьяновка — это где?
— Не знаю, честное слово, — сказал Смолин. — Я не большой спец по сельской Шантарщине. Сейчас посмотрим…
Он ускорил шаг. Когда они вернулись в одну из двух обитаемых изб, посветил фонариком, разжег керосиновую лампу и сел к столу с атласом. Инга примостилась рядом, заглядывая через плечо. Судя по ее заблестевшим глазам, девочка ощутила зуд кладоискательства, как многие…