— Раз без надобности, может, продадите? — спросил Смолин бесстрастнейшим тоном.
— Интересует?
— У каждого свой бзик, — сказал Смолин.
— Интересует?
— У каждого свой бзик, — сказал Смолин. — Я вот пепельницы собираю, где только можно и какие только можно.
— Вот, Ген, я ж тебе говорил — это пепельница такая! А ты уперся — рюмка, рюмка! Какая это рюмка, если она к подставке винтом прикручена? Точно, пепельница!
— Пепельница, — кивнул Смолин, нешуточным усилием воли сохраняя совершеннейшую невозмутимость. — У меня таких есть несколько штук, только исключительно чугуняк, а вот железной никак найти не мог… Продадите?
— Сто рублей! — ухмыльнулся абориген. И, видя, что Смолин полез в карман, расхохотался в голос: — Да вы что, товарищ интеллигент! Это я шуткой… Берите так. Мы хоть и в глуши живем, прекрасно понимаем насчет таких заморочек… Митрофанов вон на что мужик обстоятельный и справный, а поди ж ты, бегемотиков собирает сто лет, не детские игрушки, а всякие там статуевины у него и стеклянные, и фарфоровые, и не поймешь какие…
Он вытряхнул окурки через спинку скамейки, протер внутренность клочком газетки и подал Смолину:
— Владейте! Было б что жалеть…
Расскажи кому — не поверят, подумал Смолин, торопливо переправляя вещицу в карман пиджака. И вроде не должно быть ошибки… и уж тем более новодела. Откуда здесь новоделы Фаберже?
— Давайте я хоть за пивом сбегаю, — сказал он, подумав. — Вы ж этому Витьке парочку отдали…
— Да ладно! — великодушно махнул рукой мужичок. — Было бы из-за чего считаться… Владейте, если уж такие собираете…
Над головой у них зашипело, скрежетнуло, пискнуло — и раздался сочный, молодой голос Муслима Магомаева:
— А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли…
Судя по качеству, на втором этаже, в единственной жилой к квартире включили старый-престарый магнитофон, вполне подходивший под определение антиквариата.
— О! — поднял палец абориген. — Профессор продрыхся. И определенно была у него заначка на опохмелку, глотнул чуток и начал Магомаева гонять… Вы к нему идите сейчас, пока он еще в кондиции, а то через полчасика ухрюкается. Раз музыку гоняет, выпивка есть…
— К нему? — машинально повторил Смолин.
— Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил — мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости…
— Да, действительно, стоит зайти… — сказал Смолин.
В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая…
— Ты смотри, — задумчиво сказал словоохотливый. — Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…
— Какое помер?! — возмутился его дружок. — Убили!
— Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабки сплетню пустили…
У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка — сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили.
Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул в подъезд.
Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.
Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» — тяжелую пепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел — чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…
Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобие оргазма…
На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых заветных букв: Фаберже.
О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…
Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, великолепных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба — серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами», вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы — классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых супостатов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенным удовольствием…