— Власечка! — прокричала она, вскакивая.
Юбок на Елене было много надето, из-за чего она постоянно спотыкалась и падала. Власий едва успел подхватить сестру, иначе она упала бы и непременно нос расквасила. Утешай потом нескладеху полдня!
— Власечка, поиграй со мной, — просюсюкала Елена Прекрасная, вытянув кончик носа и сложив губки трубочкой. — Ну пожалуйста, будь добрый!
— Дело ли молвишь, сестрица?! — возмутился Власий, нахмурив густые брови, сросшиеся на переносице темной стрелой. — Не нянька я, воин!
— Знаю я, какой ты воин о четырех лапах! — Царевна головку набок склонила да искоса на братца взглянула. И личико ее при этом стало таинственным да загадочным.
— О чем толкуешь, не разумею, — ответил царевич, тщась придать лицу равнодушное выражение.
Но шантажистка, точно зная, что зацепила за больное место, хитренько прищурилась и, радостно блестя глазами, добавила:
— А когда ты волком перекидываешься, то дела непотребные творишь. Думаешь, я не знаю, кто ночью нынешней овечку стащил да съел? А?!
— Ну во что играем? — скрипя со злости зубами, процедил Власий.
Каким-то невероятным образом Елена Прекрасная умудрялась все обо всех знать. Ей достаточно было только намек на что-то узреть, а остальное царевна сама додумывала, и ведь не просто додумывала, а угадывала. Да так точно, будто своими глазами видела.
— В купи-продай играть будем! Я продаю, а ты, братец, будто в лавку пришел и торгуешься. — И Елена уселась на расстеленную в траве дерюжку.
Она разложила перед собой мотки ниток, иглы, корзинку. Хотела было положить и зеркальце, да передумала. С зеркалом Елена Прекрасная не расставалась никогда. Даже на горшке сидючи в него заглядывала, собою любовалась. Хотя что от той красоты в отхожем месте оставалось — никому не ведомо, потому как даже самая распрекрасная красота на горшке всю романтику теряет.
Власий указал мечом на моток ниток и буркнул:
— За это сколько денежек просишь?
Елена Прекрасная состроила жеманное личико и, гундося на английский манер, произнесла:
— Молодой человек, с оружием в лавку нельзя.
— Ну тады я пошел! — И Власий, развернувшись, припустил в глубь леса.
— Куда?! — воскликнула Елена Прекрасная.
— Оружие сдавать! — ответил царевич, не оборачиваясь.
Бежал Власий так, будто за ним гнались.
— Вот ведь дура-то неисправная! — восклицал он, выплескивая раздражение. — И не скажешь, что пятнадцать весен уже встретила, ведет себя так, будто все еще дитя малое!
Такая тоска на него напала, что сердце молодецкое будто обручами стянуло. Царевич взмахнул мечом и закричал, разрывая тоскливые те обручи.
Слова сестрицыны о том, что она углядела, как он в зверя волка перекидывается, больно Власия оцарапали.
И хоть боялся царевич, что прознает о его беде батюшка, а от того, чтобы в зверье перекидываться, удержаться не мог. Нужно это было Власию, и не просто нужно, а как дышать естественно. А против естества-то не поборешься, не повоюешь с ним, с естеством-то. Оно от природы заложено.
Крик его богатырский протяжнее стал да надрывнее, и скоро уже не кричал царевич Власий, а выл. И так был этот волчий вой страшен, что смолкло все зверье на много верст вокруг, попритихло, по норам да дуплам попряталось. Подпрыгнул высоко царский сын, кувыркнулся через голову, и опустился на лапы мощные зверь лесной — волчище матерый.
Замер серый волк, правую переднюю лапу поджал, весь в струночку вытянулся — вот сейчас полетит стрелой спущенной! Недвижно стоял, только ноздри подрагивали, впитывая лесные запахи. Мир для Власия не только запахом наполнился, но и в цвете увеличился, и в звуках да шорохах расширился, заговорил на много голосов, позвал, поманил. И так тот зов сладок был, так правилен, что не удержался царевич, откликнулся. Сорвался он с места и понесся, куда чутье звериное потянуло.
Под лохматой шкурой перекатывались тугие, сильные мышцы. Тело перестало быть неудобным чужим кафтаном. Будто рубаху исподнюю надел, сшитую для него. Издали отмечал царский сын, как когти острые мох лесной пропарывают. И так холодит тот мох лапы, так обдает влажностью, что каждая шершавинка на жесткой коже чувствуется.
И душа Власия запела. Было для серого волка в мире все правильно, а сомнениям и метаниям в мире том места не было. Все стало спокойно и радостно, потому как мир живет по Единому Закону и нет в нем двойного чтения, как у бояр думских. Един для всех Закон — и для зверя матерого, и для пичуги мелкой, и для дерева бессловесного, и для дождя, что с неба падает. А потому мир вокруг стал для Власия надежным и спокойным. Нет среди зверей кривды и вражды нет. И не убивают звери, а охотятся, ибо съесть ты можешь только ту тварь дышащую, коей сам глотку перегрыз. И ни один зверь лесной или гад морской не будет убивать по баловству или по злобе, только жизни ради — для еды. А не можешь — так траву грызи да грибы-ягоды. Каждому свое.
Послышались в лесу голоса да ауканье. Замер серый волк, уши навострил. Прижался к земле-матушке и сквозь кусты к краю лесной поляны подполз.
На полянке той двое отроков расшалились, корзинки с ягодой в сторону, отставили. Совсем еще младые, годов десяти, а то и того меньше. Чуть поодаль девица на коленках ползала, ягоду в траве высматривала.