Само «чадо неразумное» звалось великаншею и было ростом два метра с половиною — пока. Пока, потому что не вступила Усоньша еще в ту пору, когда женщина расцветает да соком наливается, — подросток голенастый, нескладная, что твоя птица журавель. Но уже в столь нежном, отроческом возрасте была единственная дочь Вия первой красавицей в царстве темном Пекельном. Уже сейчас угадывалась сила немереная в мощных руках девицы, а плечи обещали раздаться еще на метр, а то и на все полтора. Голова Усоньши была увенчана острыми рогами, вокруг которых топорщилась жесткая щетина волос. Лицо красы ненаглядной было черно, как сажа печная, нос широкий, ноздри раздутые — ну рыло свиное, да и только, а переносицы нет. К тому месту, где должна быть переносица, скатились глаза — тоже черные, на рубиновой красноте белков. Глаза у Усоньши, согласно канонам красоты Пекельного царства, сильно косили, то разбегаясь к огромным лохматым ушам, то сбегаясь обратно к носу. Но гордостью Вия была не красота его дочери, а ее правильный характер да примерный нрав. Как и полагается воспитанной девице, по поводу и без оного сносила Усоньша Виевна головы направо и налево, устраивала пытки кому ни попадя да умыкала все, что оставлено было без присмотру.
Сейчас дочка подземного царя сидела на троне, сложенном из человеческих костей, и от нетерпения притопывала огромной ногой. Лапищи ее так сжали подлокотники трона, что мебель не выдержала и рассыпалась мелкой костяной крошкой. Причина для нетерпения была веская — в этот темный праздник полагалось гадать, чтобы суженого-ряженого увидеть. И, по мнению Усоньши, старая нянька слишком долго возилась с приготовлениями.
— Ох и красив же жених твой будет, рот его большим будет, зубы острыми будут — в три ряда… — говорила Буря-яга, не прерывая своего дела. Шибко ей хотелось дитятко порадовать. Старая ведьма за воспитанием Усоньши Виевны с самого рождения следила и привыкла все ее желания немедленно выполнять.
— Ох… — Великанша Усоньша от восторженного предвкушения закатила глаза, от волнения на лбу выступил горячий пот. И было отчего заволноваться — трех рядов зубов не было даже у Юши Змея Мощного, а Юша считался первым парнем в Пекельном царстве.
— Три, три, и все острые, — подтвердила нянька. — И рога у него будут ветвистые, и копыта на ногах крепкие. И гребень костяной меж рогов и до хвоста по всей спине…
— А грива? А хвост? Хвост-то какой будет?! — вопрошала Усоньша, высунув длинный язык.
— И хвост будет — длинный-длинный хвост, — приговаривала Буря-яга, устанавливая на столе темное зеркало, а возле него две черные свечи, замешанные на крови нетопыря.
На зеркало, так, чтобы в любой момент можно было прикрыть его гладь, она набросила кусок человечьей кожи, которая в делах ворожейных просто незаменима. Перед зеркалом поставила чашу с кровью. Усоньша самолично утопила в крови пару мышей и черную кошку, предварительно легонько придушив ее.
Тут за окном замка что-то зашумело, захлопали ставни, застучали по стеклам кулаки. И Усоньша Виевна, и нянька ее, Буря-яга, были очень любопытны. И, потакая своему болезненному любопытству, они кинулись посмотреть, что же там такое случилось. Свесились из окон по пояс, стараясь разглядеть причину переполоха, а потому не видели, как проскользнул в комнату злоумышленник.
Был он высок ростом. На белом и румяном лице плутовски сверкали синие глаза. Золотые кудри украшал венок, сплетенный из синих, под цвет глаз, васильков. Звали молодца того Усладом, и очень уж он до шалостей всяких охоч был. А шалости эти, будучи от рождения талантливым подстрекателем, братец его планировал, Ярила. Это он сейчас, прикинувшись невидимым, за окном шумел, отвлекая великаншу и ее няньку.
Услад, тихонько ступая босыми ногами, подкрался к столу, зеркальце с него стащил, а на его место другое поставил. Да быстро так все сделал, что ни хозяйка страшной горницы, ни нянька ее подмены не заметили. Скрылся озорник за тяжелой, пыльной портьерой да сам заглянул в волшебное зеркало. И увидел Уд в стекле том волшебном ответ на вопрос великанши Усоньши Виевны о том, кто ее суженый. Увидел — и похолодел. Показало зеркало Усоньшину свадьбу. Сама великанша, лебедь черная, во главе стола сидит да улыбается. Нехорошо так улыбается, прямо-таки плотоядно, и на жениха злобно поглядывает. А в женихе Услад с превеликим ужасом себя узнал — бледного да жалкого под этим голодным Усоньшиным взглядом и под строгими взорами отца с матерью. И насмешливые, а порой и вовсе издевательские лики братьев и сестер тоже удовольствия озорнику не доставили. Один только Ярила с сочувствием на несчастного жениха смотрел, но в том сочувствии узрел Услад немалую долю облегчения.
— Видать, сурицы хмельной перебрал, привидится же такое, — пробормотал Услад. Он в сердцах зеркало от себя Отбросил и увиденную в нем свадьбу — свою и Усоньши — тоже из головы выбросил. И был таков.
Не найдя за окном ничего интересного, вернулись Усоньша Виевна да Буря-яга к гадальному столу, и подмены волшебного зеркала они конечно же не заметили. Нянька зажгла свечи и сунула воспитаннице в ручищи еще одно зеркальце — маленькое.