— Ну и кого ты из них воспитываешь? — говорил он царю, когда случай выдавался на крыльце вечерком посидеть. — Дети должны берега какие-то видеть. А они у тебя совсем безбашенные сделались — чего на ум придет, то и творят!
— Так то и хорошо, — возражал Домовику царь Вавила. — Зачем же деток с малолетства неволить, приказами да окриками детство их безоблачное омрачать?
— А ежели они вред своими забавами кому причинят? Ведь большие ужо, в пятнадцать годов, поди, не детки будут, а отроки, понимать должны многое, ибо не одни они на белом свете живут! — продолжал настаивать Домовик. — Вон, Марья Искусница натерла полы какой-то гадостью скользкой — и что вышло из этого?
— А что вышло? — заоправдывался царь, почему-то почувствовав себя виноватым. — Блестели полы паркетные аки зеркало!
— А то, что порасшибались многие да травматизьму подверглись, ибо паркет скользким сделался, — то как расценивать?
— Да как то расценишь? Так и расценивать, что с чувством равновесия у бояр да нянек напутано!
— Да ты, царь, глаза разуй и на деток своих внимательнее взгляни, ибо любовь родительская глаза тебе застила, дальше носа собственного и не видишь ничего!
Многое мог бы рассказать Вавиле Домовик о детках его, но царь только отмахивался да на своем стоял:
— Чем бы дитя ни тешилось — все для развития ума да характеру отчаянного полезно. И пугать детей опасностью да бедами не позволю! Ребятишки свободными должны быть аки ветер в поле!
Тут Марья Искусница с крыши свалилась, да прямо в царский пчельник. Вавила с места взвился и понесся на помощь ненаглядной доченьке. Домовик только сплюнул в сердцах. Ну не дело это, не дело! Пусть Вавила и царь, и деткам этим батюшка, а все одно не дело так детей распускать! Да где ж это видано, чтобы царская дочка по крыше лазала?! Да разве для царевны такое дело — позолоту на куполах обновлять?! А уж то, что девица пятнадцати годов от роду — невеста уже на выданье — в мужских портках по Городищу шастает, и вовсе неуважение всех обычаев!
Да, Домовик многое мог бы рассказать царю, если бы тот хоть один раз прислушался. Он-то хорошо знал, чем детки царские занимаются, когда думают, что их никто не видит. Мужичок с локоток вообще был в курсе всех дел и событий в Лукоморье. Получал он известия как от птиц и мышей, так и от своей многочисленной родни, рассеянной по всей стране, по домам и сараям, по лесам и колодцам. Вся нечисть в ближнем или дальнем родстве между собой состояла.
Сегодня стоял теплый летний день, и в тереме никого не было. Домовой, пользуясь отсутствием домочадцев, вылез из укромного угла и сидел на высоком крыльце, греясь на солнышке. Он ждал гостя — Дворцового из хрустального дворца, что на Стеклянной горе высится. Уж сколько лет прошло, как Кощей сгинул, а дворец тот народ так Кощеевым логовом и называет да объезжает стороной. А Дворцовому и на руку это обстоятельство. Боится, как бы кто его воспитанника не увидел да вреда тому не причинил.
А Дворцовому и на руку это обстоятельство. Боится, как бы кто его воспитанника не увидел да вреда тому не причинил. И сколько Домовик ни втолковывал родственнику, что надо сначала разум потерять, чтобы такому страшилищу рискнуть навредить чем-нибудь, тот не слушал. Еще и обижался, что собрат его малыша обзывает словом поганым. А кто ж он, спрашивается? Змей о трех головах и есть страшилище. Но Дворцовый будто ослеп, что росту в его приемыше уже метра четыре в холке будет, все величал змея дитятком да чадом неразумным.
Дворцовый немного запыхался — бегом бежал. Он поздоровался с Домовиком и присел рядом, опустив перед хозяином мешок, туго набитый драгоценными каменьями.
— Вот, — сказал он, — на муку обменять хочу. Да сметанки бы надобно и яичек. Блинов сыночка захотел.
— Ох, Дворцовый, и что ты с ним нянчишься? — проворчал Домовик, но мешок развязал, жадно разглядывая сокровища. — Зубы-то у твоего любимца какие, да крылья мощные — самому уже пропитание добывать пора.
Дворцовый посерел лицом, живо представив воспитанника на охоте.
— Что ты, как же он сможет животину жизни лишить? Это совсем неприемлемо, ибо душа у него нежная, а потому впадет он в состояние стрессовое, для психики преизрядно вредное! Да я только представлю, что он переживет, почувствовав на зубах хруст позвонков, а на языках вкус теплой сырой крови, так мне совсем плохо становится! А если и того страшнее, клюнет его птица какая или зверь лесной укусит? Что ты, какая охота, это же опасно!
— И что, до старости нянчить будешь? — спросил Домовик, неодобрительно поглядев на гостя.
— И буду. — Дворцовый отстаивал свое упрямство, да не просто так, а аргументами подкреплял. — И нечего ему из дома даже выглядывать!
— Так не усидит ведь, — выдвинул предположение Домовик. — Молодой он, кровь горячая — вылетит из дворца.
— Усидит, не ослушается, — ответил Дворцовый. — Я им сказки о мире страшные рассказываю.
Надо сказать, что не зря говорил Дворцовый о Змее Горыныче во множественном лице. Дело в том, что еще во младенчестве Дворцовый каждую голову змея называл отдельным именем. Головы Змея Горыныча привыкли отзываться на эти имена, и теперь каждая считала себя отдельным существом. Так и повелось. Правая голова звалась Умником и была младшей, левая звалась Озорником и считалась средним братом, а центральная голова отзывалась только на прозвище Старшой и присвоила звание старшего брата, а заодно и лидерство в этой компании.