Визиты Марка по субботам и воскресеньям продолжались до начала весны. Каждую субботу он приходил в одиннадцать утра, и мы частенько вместе отправлялись по моим делам. Маршрут был всегда один и тот же: банк, супермаркет, винный магазин. По воскресеньям он забегал попрощаться. Такая привязанность меня трогала, а его успехи в учебе не могли не удивлять. Он с гордостью сообщал мне, что за словарные диктанты получает девяносто восемь из ста возможных, что его сочинение по «Алой букве» оценили на высший балл, а потом снова и снова рассказывал мне про Лайзу, символ чистой красоты.
В марте мне вдруг позвонила Вайолет и спросила, можно ли ей прийти, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз. Эта прозвучало настолько неожиданно, что, открыв ей дверь, я первым делом спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, Лео, все в порядке, — улыбнулась Вайолет.
Мы прошли в комнату, она села за стол и попросила меня сесть напротив.
— Я вот что хотела спросить, — начала она. — Как тебе Лайза?
— Замечательная девочка. Мне очень нравится.
— Мне тоже. Послушай, а у тебя нет ощущения, что здесь что-то не то?
— С кем не то? С Лайзой?
— Нет, не с Лайзой, а с ними обоими, с Лайзой и Марком. Как-то все это очень странно.
— Не знаю. По-моему, она его любит.
— Мне тоже так кажется.
— Ну и что тогда?
Вайолет оперлась локтями на стол и перегнулась ко мне через стол.
— Помнишь, раньше были такие картинки в детских журналах, они назывались «Где ошибся художник?». Обыкновенная картинка, на ней комната, или улица, или домик, а потом присмотришься и замечаешь, что на лампе абажур вверх ногами, что у птички не перышки, а шерсть, что на витрине среди пасхальных яиц вдруг почему-то лежит елочная игрушка.
Обыкновенная картинка, на ней комната, или улица, или домик, а потом присмотришься и замечаешь, что на лампе абажур вверх ногами, что у птички не перышки, а шерсть, что на витрине среди пасхальных яиц вдруг почему-то лежит елочная игрушка. И вот когда я смотрю на Марка с Лайзой, то все время чувствую, что это картинка с подвохом, но я не знаю, в чем подвох.
— Ас Биллом ты говорила?
— Нет. Ему было так тяжело. После всего этого вранья Марка про работу у него совсем опустились руки. Он ничего не мог делать и только сейчас начал понемногу приходить в себя. Билл так радуется, что Марк хорошо учится, что у него есть Лайза, что он ходит к доктору Монк и что все идет как надо, и у меня просто не хватает духу сказать ему о каких-то там своих предчувствиях. Да и что я ему скажу?
— Я понимаю, что после такого феерического вранья человеку доверять трудно, но ведь это больше не повторялось?
— Нет.
— Значит, он вправе рассчитывать на презумпцию невиновности.
Глаза Вайолет наполнились слезами.
— Господи, как же я надеялась, что ты мне это скажешь! Я постоянно живу с ощущением страха. Я не могу спать, ночи напролет лежу и думаю, кто же Марк на самом деле. То, что мы видим, — это не он. Он прячет такую огромную часть себя, что мне даже представить себе страшно. И это уже давно, Лео, долгие годы. Понимаешь, еще когда он был совсем маленьким…
Голос ее прервался.
— Вайолет, не молчи, скажи мне, скажи!
— Всякий раз, — нерешительно начала она и замялась. — Нет, не всякий раз, иногда, когда я разговариваю с ним, у меня возникает такое чувство, как будто я…
— Как будто ты… — повторил я, кивая. — Ну, скажи, не бойся!
— Как будто я говорю с кем-то другим.
Я прищурился. Вайолет сидела сгорбившись, не поднимая глаз от стола.
— Я уж тут совсем не знала, за что хвататься. А Билл… ну что Билл, ему нужно было как-то выбираться из депрессии. Он же так верит в Марка, по-настоящему верит, и если ничего не получится… я очень боюсь, что он в нем разочаруется.
Из глаз ее хлынули слезы. Я встал, обошел стол кругом и положил ей руку на плечо. Она вздрогнула и вдруг перестала плакать, потом зашептала какие-то слова благодарности и обняла меня. После того как она ушла, я еще несколько часов чувствовал тепло ее прильнувшего тела и мокрого от слез лица, уткнувшегося мне в шею.
В предпоследнее воскресенье мая я отправился в банк несколько раньше обычного. Конец учебного года и весна манили вон из дому. Залитые утренним солнцем улицы были I полупусты, и я чувствовал удивительную легкость, когда шел вверх по Хьюстон-стрит. В отделении «Ситибанка» не было очереди, поэтому я сразу направился к банкомату, чтобы снять деньги на неделю. Я достал из кармана бумажник и открыл его. Карточки в нем не было. В полной растерянности я пытался вспомнить, когда я в последний раз брал ее в руки. Ровно неделю назад. И потом, как всегда, положил ее на место. Я перевел взгляд на табло банкомата с надписью: «Вставьте банковскую карту». Откуда вообще взялся этот императив? Разве автомат имеет право на повелительное наклонение? Он производит операции, информирует о чем-то клиента, но неужели этого достаточно, чтобы приказывать? И тут я понял, что все знаю. Знаю так ясно, словно ответ высветился на табло банкомата. Простая жалящая правда внезапно прожгла меня, прожгла насквозь. Приходя домой, я всегда оставлял бумажник и ключи на телефонном столике в прихожей, чтобы потом, уходя на работу, не искать их по всем карманам. Я вспомнил, как Марк спрашивал день и год моего рождения. 19 февраля 1930-го.