— Я видел какие-то рецензии, но, насколько я понял, это задумано как социальная сатира, пародия, разве нет?
Тини подняла глаза и посмотрела на меня, явно не понимая, о чем речь.
— Ну, короче, меня все это начало доставать, да он еще, когда здесь ночевал, без конца говорил со мной этим своим придурочным голосом, ну, не своим собственным. Это он специально. Заведется и давай говорить, и давай говорить, я его прошу, не надо, а он все равно говорит, я ему рот рукой зажимаю, а он все равно говорит и говорит. Потом втравил меня в эту идиотскую историю с кодеином. У отца пропали таблетки, он их пил, потому что у него плечо больное. Родители подумали на меня, а я не могла им сказать, что это Марк, я его тогда уже боялась. Марк, конечно, говорил, что он ничего не брал, но я точно знаю, что брал, а ребята вообще говорят, что Марк с Тедди по ночам на улицах грабят людей. Сколько раз это уже было, они для прикола так делают, иногда деньги отбирают, а иногда просто чушь какую-нибудь, шарф, например, или галстук, или ремень.
Не переставая рыдать, Тини вздрогнула:
— Я же его любила!
— А вы сами верите всем этим слухам о грабежах?
Тини снова вздрогнула:
— Я теперь чему угодно поверю.
Вы что, поедете за ним в Даллас?
— Вы, кажется, сказали, в Хьюстон?
— Какой Хьюстон? В Даллас. А может, они уже и вернулись, не знаю. Сегодня какой день?
— Пятница.
— Они, наверное, уже вернулись.
Тини сосредоточенно грызла ноготь мизинца и о чем — то думала, потом вынула палец изо рта и сказала:
— Он или у Тедди дома, или в «Расколотом мире», где редакция, знаете? Ребята там иногда ночуют.
— Тини, мне нужны точные адреса.
— Джайлз живет на Франклин-стрит, дом 21, пятый этаж. А журнал на Восточной 4-й улице.
Она встала, порылась в ящике стола, вытащила журнал и протянула мне:
— Здесь есть номер дома.
На журнальной обложке красовался леденящий душу снимок: молодой человек, либо умирающий, либо уже мертвый, сидел, привалившись спиной к унитазу и опустив вниз руки со вскрытыми венами, а вокруг растекалась ослепительно-алая кровь.
— Да уж, — выдавил я.
— А, там все такое, — отмахнулась Тини.
Она вскинула подбородок и в течение, наверное, трех секунд не сводила с меня глаз, а потом снова уставилась в пол и продолжала:
— Знаете, зачем я вам все это говорю? Я не хочу, чтобы еще что-нибудь ужасное случилось. Я для этого и отцу Марка звонила — чтобы предупредить.
На миг у меня перехватило дыхание, но, помолчав немного, я спросил как можно небрежнее:
— Получается, что вы говорили с мистером Векслером по телефону? А когда, не помните?
— Давно. Я потом почти сразу узнала, что он умер. Жалко, он вроде ничего был.
— А куда вы ему звонили? Домой?
— Нет, кажется, на работу.
— Откуда же у вас его рабочий телефон?
— Марк дал. Он мне все телефоны дал.
— А про шрамы на животе вы мистеру Векслеру тоже рассказали?
— А что такого?
— Что такого?! — переспросил я, стараясь держать себя в руках.
Тини елозила пальцами ноги по ковру.
— Я была под кайфом, на душе было муторно, и вообще…
Ее нога заелозила по полу активнее.
— Им обоим, и Марку и Тедди, лечиться надо. Вам надо для них психушку найти.
— Это вы оставили на автоответчике сообщение о том, что Джайлз виноват в том, что вас убили?
— Он меня не убивал, я же вам сказала. Он меня мучил.
Я не стал больше ничего спрашивать. Кроме того, поговорив с Тини, я убедился, что высокий голос на автоответчике принадлежал не ей.
— Послушайте, Тини, а где ваши родители?
— Отец сейчас в Чикаго, а мама на заседании какого-то там комитета благотворительного. Борьба с раком, что ли…
— Нужно обязательно с ними поговорить о том, что случилось. Речь идет о физическом насилии, вы понимаете? Вы можете заявить в полицию.
Тини не реагировала. Она сидела, уставившись на письменный стол, голова ее болталась взад-вперед. Казалось, она забыла о моем присутствии.
Взяв журнал, я вышел из комнаты. Открывая дверь в холле, я услышал, как в глубине квартиры журчит вода и женский голос, должно быть, голос Сьюзи, что-то напевает.
Я возвращался на такси. У меня из головы не выходил мелодраматический пафос исповеди Тини, особенно фраза, которую она повторила несколько раз: — Я же его любила!
Я вспоминал огромную квартиру, бледно-голубые стены, это тщедушное тельце, потупленный взор, батарею баночек с косметикой и всяких женских штучек, которыми был завален стол, и мне становилось тошно. Мне было жаль Тини, жаль эту маленькую искореженную жизнь, но я все время возвращался мыслями к ее телефонному разговору с Биллом. Неужели она рассказала Биллу о том, как Марк держал ее, помогая Джайлзу? Неужели его сердце перестало биться после того, как он это услышал? Я почему — то с трудом себе представлял, чтобы Марк был способен скрутить Тини.
Мне было жаль Тини, жаль эту маленькую искореженную жизнь, но я все время возвращался мыслями к ее телефонному разговору с Биллом. Неужели она рассказала Биллу о том, как Марк держал ее, помогая Джайлзу? Неужели его сердце перестало биться после того, как он это услышал? Я почему — то с трудом себе представлял, чтобы Марк был способен скрутить Тини. Шрамы на ее животе казались слишком аккуратными. Если бы она вырывалась, надрезы не получились бы такими ровными. Ее рассказы о книжке про маньяка и об украденном кодеине звучали куда правдоподобнее. Вероятно, Марк и в самом деле принимал наркотики, это объясняло его кражи, его ложь, ведь в такой ситуации уже никакие сдерживающие центры не срабатывают. Без сомнения, в душе Тини сохранились какие-то рудиментарные представления о морали, с точки зрения которой нельзя было допустить, чтобы произошло «еще что-нибудь ужасное», потому что это плохо, но мерой недопустимости этого «еще чего-нибудь» являлось только то, что имело отношение непосредственно к самой Тини, а отнюдь не нарушение общечеловеческих моральных норм. Телефонный разговор с Биллом сразу же вылетел у нее из головы, потому что «была под кайфом», так что, с ее точки зрения, в подобной забывчивости нет ничего ненормального или предосудительного. Тини принадлежала к определенной субкультуре, где правила грешили размытостью, а границы дозволенного были чрезвычайно широки, но более всего меня поражала вялость. Если считать Марка и Тини типичными представителями этой генерации, то всем им не хватало жизненных сил. Их нельзя было причислить ни к футуристам, воспевающим эстетику насилия, ни к анархистам, которые рвутся сбросить оковы закона. Пожалуй, они были гедонистами, не стремящимися к наслаждению, потому что стремиться им было лень.