Уилл, разумеется, не готов пока весь вечер внимать «Человеку без свойств» Музиля, который папа вот уже больше двух месяцев читает дяде Лео вслух. Для столь немногословного человека Ласло оказался на диво хорошим чтецом. Он с большим вниманием относится к знакам препинания и почти не спотыкается на словах. Время от времени, прочитав какой-нибудь абзац, он на мгновение замолкает, а потом издает характерный звук, похожий на фырканье, поднимающееся из горла по носоглотке. Я про себя называю это «финкельманическим смехом» и всякий раз жду его с нетерпением, поскольку, сопоставив фырканье с прочитанным предложением, получаю возможность проникнуть в закрома глубинного юмора, наличие которого у Ласло я всегда подозревал. Юмор у него сухой, сдержанный, зачастую довольно черный, очень подходящий к Музилю. В свои тридцать пять Ласло уже немолод.
В свои тридцать пять Ласло уже немолод. При этом у меня нет ощущения, что он изменился внешне, хотя, быть может, виной тому непременные очки, волосы дыбом и штаны неоновых расцветок, а может, я просто плохо вижу. Теперь у него есть свой агент по продажам, но продаж так мало, что вряд ли агент процветает. Ласло по — прежнему занимается своими проволочными фигурками, напоминающими металлический конструктор, но теперь они держат в руках крошечные предметы или плакатики с цитатами. Я убежден, что, читая Музиля, он тоже выискивает подходящие афоризмы. Подобно своему наставнику Биллу Векслеру, Ласло по натуре стремится к чистоте, ему близка аскеза, но он представитель иного поколения. Его все замечающие глаза видели слишком много взлетов и падений в среде художественной богемы Нью-Йорка и слишком много тщеславия, продажности, жестокости и податливости, чтобы сохранить юношескую свежесть восприятия. Так что, когда он говорит о выставках, в его голосе нет-нет да и прорывается цинизм.
Прошлой весной мы вместе стали слушать по радио трансляции бейсбольных матчей клуба «Нью-Йорк Мете». Сейчас, когда на дворе конец августа, только и разговоров что о серии игр с «Янкиз». Ни Ласло, ни я в жизни не страдали бейсбольной лихорадкой. Мы слушаем за тех двоих, кого уже нет в живых, за них упиваемся стремительностью круговых пробежек, мощными даблами, эффектными проходами на третью базу и баталиями на первой базе по поводу того, было ли касание. Я полюбил язык бейсбола, все эти «слайдеры», «фастболы», «флайболы», «триплы», мне нравится слушать радиотрансляции, нравится, когда Боб Мерфи призывает болельщиков не переключаться, потому что впереди — «сводка лучших моментов игры». Я даже не подозревал, что прямые спортивные репортажи способны так будоражить кровь. На прошлой неделе я «доболелся» до того, что не смог усидеть в кресле, вскочил и кричал: «Да-вай! Да-вай!»
Ласло с удовольствием достает папки с работами Мэта и рассматривает рисунки. Когда у меня устают глаза, он описывает для меня все, что там нарисовано. Я откидываюсь назад в кресле и слушаю, как Ласло рассказывает о крохотных человечках, населяющих Нью-Йорк моего сына. На прошлой неделе он говорил о картинке с Дейвом.
— Дейв сидит на стуле. Трясется. Замерз. Что-то он совсем того, хотя глаза вроде смотрят. А классно Мэт ему сделал эту бороду седую. Сначала волнистые линии, а потом, прямо поверх, — белый мелок. Эх, ты, Дейв-бедолага. Думает, поди, о какой-нибудь бывшей подружке. А мысли-то все больше невеселые. Мэт проложил ему такую черточку между бровями. Кисло нашему Дейву.
Когда я работаю над книгой о Билле, то Ласло — моя правая рука. За эти годы книга то разбухала, то сжималась, то снова начинала расти. Я тороплюсь ее закончить к ретроспективе творчества Билла, которая пройдет в 2002 году в Музее американского искусства Уитни. Но еще в начале лета я бросил диктовать Ласло последние поправки к монографии и стал писать эту книгу. Ласло я объяснил, что для того, чтобы продолжить работу, мне необходимо довести до конца одно дело сугубо личного характера. Но он мигом заподозрил, что я чего-то недоговариваю. Ласло знает, что я извлек на свет божий свою пишущую машинку и, забыв про все на свете, целыми днями печатаю. Я выбрал старушку «Олимпию», а не компьютер, потому что на машинке легче вслепую сохранять положение пальцев на клавиатуре. На компьютере у меня так не получается.
— Зря вы, Лео, перенапрягаете глаза, — твердит мне Ласло. — Какая разница, что вы там делаете, все равно я могу помочь!
Но в этой работе он мне не помощник.
Еще перед отъездом в Париж Вайолет сказала, что на Бауэри она собрала для меня коробку с книгами из библиотеки Билла. Она отложила те, что я хотел бы иметь, и те, которые могли понадобиться мне по работе.
— В них полно закладок, — сказала она, — а кое-где длинные заметки на полях.
Я не мог забрать книги почти два месяца. Когда я наконец дошел до мастерской, мистер Боб, бормоча, проследовал за мной на второй этаж, сопровождая свои тирады подметанием. Я, оказывается, пришел ограбить дух покойного, я вторгся в священные пределы смерти, я намереваюсь обобрать Красотулю, потому что посягаю на наследство. Когда я показал ему свое имя, написанное на коробке рукой Вайолет, мистер Билл на мгновение лишился дара речи, но потом разразился пространным монологом о горке «с начинкой», которую он лет двадцать назад откопал на развале во Флашинге. Когда я с картонной коробкой в руках направился к выходу, мне, в качестве порицания, было пущено вслед весьма прохладное благословение.