Я до сих не могу внятно объяснить, что в тот момент со мной происходило и в какой последовательности развивались события, помню только ощущение замкнутого пространства и ужас. Вряд ли Тедди Джайлз был способен внушать трепет, но ему удалось согнуть меня в бараний рог с помощью лишь пары вскользь брошенных фраз, за которыми лежали миры, целые миры, и, как мне казалось, в самом центре их находился Билл, живой ли, мертвый ли, — все равно. Между мной и Джайлзом шла подспудная битва за Билла, и внезапно наступившее осознание этого вылилось в панику. Я был в двух шагах от портрета, когда услышал шум воды в унитазе. Кто-то дернул ручку сливного бачка. До меня вдруг дошло, что я и раньше слышал какие-то звуки, просто портрет Марка отодвигал их на задний план. Я замер и прислушался. Рядом была дверь, за которой кого-то рвало, потом раздался сдавленный стон. Я рывком распахнул дверь. На полу, вымощенном мелкой зеленой плиткой, валялся Марк. Хватая посиневшими губами воздух, он лежал между ванной и унитазом, глаза его были закрыты. При виде этих синих губ моя паника мгновенно была забыта. Я шагнул вперед, но ноги вдруг разъехались. С трудом удерживая равновесие, я посмотрел вниз и увидел на полу лужу рвоты. Не сводя глаз с этого мертвенно-белого лица, я опустился на колени и схватил Марка за руку. Пальцы елозили по липкой холодной коже запястья, пытаясь нащупать пульс. Не оборачиваясь, я крикнул Джайлзу:
— «Скорую», быстро!
Ответа не последовало. Я повернул голову.
— Да все в порядке, — сказал Джайлз.
— Немедленно звоните в Службу спасения, иначе он умрет прямо у вас в квартире!
Джайлз куда-то ушел. Я все пытался нащупать пульс, слабый, едва заметный. Марк был бледен как смерть.
— Ты выживешь, — шептал я, — обязательно выживешь!
Я приложил ухо к его губам и услышал, что он дышит.
Потом он открыл глаза.
— Марк, — шептал я, задыхаясь от радости, — Марк, ты только не засыпай, не закрывай глаза, пожалуйста. Сейчас приедет «скорая», и мы поедем в больницу.
Я просунул руку ему под голову, чтобы он мог держать ее повыше. Его веки опустились.
— Не спи, нельзя спать! — почти закричал я, пытаясь приподнять его.
Он был очень тяжелым. Я не заметил, что выпачкал брючину в луже рвоты на полу.
— Марк, ты слышишь меня? Не смей спать!
— Да пошел ты, пидор, — пробормотал он, почти не открывая глаз.
Я подхватил Марка под мышки и поволок из ванной в коридор. Упираясь, он внезапным резким движением выбросил вверх руку, и я почувствовал, как его ногти впились мне в щеку. От неожиданности и боли я его выпустил, и он упал, стукнувшись головой о кафельный пол. Рот его приоткрылся, он застонал, потом из утла губ вниз по подбородку потянулась блестящая струйка слюны, и его снова вырвало. Охристая жижа залила серую футболку.
Эта рвота спасла Марку жизнь. Потом, уже в больнице, мне объяснили, что у Марка было отравление от передозировки наркотиков, в состав которых входил кетамин.
Потом, уже в больнице, мне объяснили, что у Марка было отравление от передозировки наркотиков, в состав которых входил кетамин. В ветеринарии его используют для анестезии; среди уличных торговцев он больше известен как «спец-К». Прежде чем поговорить с доктором Синха, лечащим врачом Марка, я, как мог, постарался замыть в туалете брюки и заклеить три багровых ссадины на правой щеке пластырем, который дала мне санитарка. Стоя в больничном коридоре, я по-прежнему чувствовал запах рвоты. В холле работал кондиционер, из-за мокрого пятна на штанах мне было холодно. Как только доктор Синха произнес слово «спец-К», у меня в ушах раздался голос Джайлза, обращавшегося к Марку: — Значит, сегодня без К, да, М amp;М?
Я услышал эту фразу более двух лет назад, и только теперь мне наконец-то разъяснили, что она значит. По иронии судьбы, мне, прожившему в Нью-Йорке без малого шестьдесят лет, понадобился переводчик, который наверняка оказался в Америке много позже моего. Доктор Синха, юноша с умными карими глазами, говорил по-английски с певучим бомбейским акцентом.
Три дня спустя Вайолет и Марк улетели в Миннеаполис. Меня не было в больнице, когда Вайолет поставила Марку ультиматум. Она мне потом рассказала, что пригрозила оставить его без гроша, если он не ляжет в наркологическую лечебницу. Ему пришлось согласиться. Вайолет мигом договорилась с реабилитационным центром Хейзелден неподалеку от Миннеаполиса. Как выяснилось, ее школьная подруга занимала там довольно важный пост. Вайолет просто ей позвонила и все устроила. Пока Марк будет находиться в клинике, Вайолет рассчитывала пожить у родителей в Миннеаполисе и навещать его раз в неделю. Наркомания объясняла многие поступки Марка, и мне стало чуточку спокойнее, потому что нам удалось хотя бы установить причину. Такое чувство возникает, когда светишь лучом фонарика в темный угол, и каждая пылинка, каждая соринка в луче света становится видна отдельно. Ложь, воровство, исчезновения с крадеными деньгами из дому перестали быть проступками и превратились в симптомы, а с этой точки зрения Марк был всего в двенадцати шагах от исцеления. Безусловно, я понимал, что все куда сложнее, но тем не менее, когда Марк после всего этого ужаса очнулся на больничной койке, он превратился в подростка, страдающего от самой настоящей болезни и подлежащего лечению в клинике, где специалисты знают все о нем и ему подобных. Конечно, он поначалу и слышать об этом не хотел, уверял, что никакой он не наркоман, что наркотиками просто балуется, что ни драгоценности Вайолет, ни мою статуэтку в руки не брал, но ведь любой нарколог скажет вам, что подобное огульное отрицание характерно для его пациентов. Диагноз также давал нам возможность воскресить в себе чувство сострадания к Марку. Всему виной было его пагубное пристрастие; это из-за него он не отдавал себе отчета в том, что делает, и теперь мы не имели права от него отворачиваться. Но на каждое даже самое удачное решение, на каждое удобное определение обязательно находится что-то, что в ситуацию никак не вписывается, поступки или эмоции, которые не поддаются объяснению. Например, кража ножа у Мэта. Вайолет сама сказала, что Марку тогда было всего одиннадцать лет. В одиннадцать ни о каких наркотиках еще и речи не было.