Я отчаянно пытался найти положение, в котором смогу повернуть голову в его сторону. Распрямиться полностью не получалось, но мне удалось поднять на него глаза. Выражение его лица было под стать тону, такое же рассеянное.
— Я постоянно слышу у себя в голове какой-то голос, — продолжал он. — Никто об этом не знает, только я. Он никому из окружающих не понравится. Вот я и говорю с ними другими голосами, с каждым по-своему. Только Тедди понимает меня, потому что он сам такой же. Но даже с ним у меня не тот голос, который я слышу в голове.
Я заелозил ладонями по столешнице.
— А как же доктор Монк?
Марк хмыкнул:
— Она строит из себя очень умную, только это не так.
— Все, что между нами было, — сплошное притворство!
Марк покосился на меня:
— Ну, вот, вы опять ничего не поняли. Я всегда к вам хорошо относился, с самого детства.
Даже толком кивнуть у меня не было сил. Я с трудом представлял себе, как вылезу из-за стола.
— Я не знаю, случилось с этим мальчиком что-то или нет, но если ты думаешь, что случилось, и действительно считаешь, что его убили, ты должен заявить в полицию.
— Я не могу.
— Но ты должен!
— Да в Калифорнии он! — выпалил Марк. — Удрал туда с каким-то мужиком. Тедди просто хотел вас побесить и втравил меня в это. Никто никого не убивал. Это шутка, понимаете? Розыгрыш. Прикол.
Он еще не закончил, но я уже знал, что он говорит правду. Таково было единственно разумное объяснение. Никто никого не убивал. Мальчик был жив-здоров где-то в Калифорнии. Мне было стыдно за то, как жестоко меня разыграли, и за то, как легко я купился. Меня бросило в жар. Я оперся локтями на стол и попытался вытащить себя из тисков стула. Жгучая боль прострелила мне шею и поползла по спине вниз. Значит, удалиться с достоинством не удастся.
— Что ты намерен делать? Ты возвращаешься или остаешься? Но учти, если ты не вернешься, Вайолет велела тебе передать, чтобы ты забыл к ней дорогу.
Тебе уже девятнадцать. Никто тебя содержать не обязан.
Марк с тревогой смотрел на меня:
— Дядя Лео, вам плохо?
Встать в полный рост я не сумел. Тело скособочилось, шея торчала вперед под углом, который, должно быть, придавал мне сходство с большой подбитой птицей.
Неожиданно передо мной вырос Джайлз. У меня возникло жуткое чувство, что все это время он был где-то поблизости.
— Обопритесь на мою руку, — сказал он.
В его голосе звучала неподдельная забота, и я испугался. В следующее мгновение он завладел моим локтем. Чтобы не дать ему до себя дотрагиваться, мне пришлось бы дернуть рукой и переместить таким образом центр тяжести всего тела, но я не мог этого сделать.
— Вам же к врачу нужно, — продолжал Джайлз. — Если бы мы были в Нью-Йорке, я бы направил вас к моему мануальному терапевту. Он просто кудесник. Знаете, я один раз спину вывихнул, когда танцевал, представляете?
— Мы доведем вас до вашего номера, дядя Лео. Поможешь, Тедди?
— Не вопрос!
Это был долгий и мучительный путь. Каждый сделанный шаг посылал болевой удар от бедра до самой шеи. Голову я поднять не мог, поэтому практически не видел, что творится вокруг, но присутствие с одной стороны Джайлза и с другой Марка вызывало во мне смутное чувство опасности. Они устроили по пути такую демонстрацию галантности и заботы, ну ни дать ни взять актеры, которым поручили сымпровизировать этюд с калекой в качестве реквизита. Говорил в основном Джайлз, пространно рассуждая о мануальной терапии и иглоукалывании. Он настоятельно рекомендовал китайские снадобья на травах и гимнастику пилатес, потом переключился с альтернативной медицины на искусство, упомянув о коллекционерах, покупающих его работы, о последних продажах, о большом очерке, посвященном его творчеству. Я знал, что это не пустопорожняя болтовня, что он куда-то клонит и вот-вот перейдет к главному. И он перешел. Он заговорил о холсте Билла.
Я прикрыл глаза, пытаясь абстрагироваться от его трепотни. А он распинался о том, что у него и в мыслях не было кого-то обидеть, что ему это «и во сне не могло присниться», что все нахлынуло как порыв вдохновения, как путь к ниспровержению, как нечто доселе в искусстве неизведанное. В общем, можно было подумать, что я слышу Хассеборга. Думаю, что даже слова он выбирал те же. Говоря, он все сильнее сжимал мой локоть.
— Уильям Векслер, безусловно, был художником замечательным, но работа, которую я купил, явно проходная. В моем преломлении в ней открылись новые грани.
Слава богу, что я не мог на него в этот момент посмотреть!
— Мура это ваше преломление, — произнес, вернее, почти прошептал я.
Мы свернули в длинный коридор, который вел в мой номер. В нем не было ни души, и от этого мое смятение только увеличилось. В дальнем конце маячил автомат прохладительных напитков. Почему-то по дороге туда я его не заметил и теперь не мог взять в толк, каким образом мне удалось не заметить этот горевший множеством лампочек агрегат чуть ли не у самой моей двери.
— Вы просто отказываетесь понять, — продолжал Джайлз, — что в моей работе тоже присутствует личностный аспект. Написанный Уильямом Векслером портрет его сына, портрет моего ММ, моего второго Я, из которого состоит моя 7-Я, отныне является частью той скорбной дани, которую я приношу своей покойной матери.