— А он что сделал? — спросила Лола.
— Да уж, этот сделал так сделал, — ответил я. — Разрезал себе пенис по всей длине и сфотографировал. Весьма жуткое и кровавое зрелище.
— А разве только он? — наморщила лоб Вайолет. — Помнится, был кто-то еще.
— Боб Фланаган, — подсказал ей Берни. — Но этот вообще гвоздями. Гвозди туда вбивал.
Лола сидела с открытым ртом.
— Слушайте, — ошеломленно произнесла она, — но это же бред! Форменный бред сумасшедшего. Какое же это искусство? Просто бред, и все.
Я повернул голову и посмотрел на ее лицо, на выщипанные в ниточку брови, на маленький носик и блестящие губки.
— Если бы вас, Лола, взяли и выставили в галерее, вы стали бы произведением искусства, причем куда более замечательным, чем многое из того, что мне доводилось видеть. Время традиционных представлений прошло.
Лола повела плечиком.
— Значит, достаточно назвать что-либо искусством, и это тут же станет искусством, да? Что угодно, даже я?
— Именно, причем очень прогрессивным и нонконформистским.
Вайолет наклонилась вперед и подперла голову рукой.
— Ходила я на эту выставку, — сказала она.
— Ходила я на эту выставку, — сказала она. — Лола права. Если относиться к этому серьезно, это чудовищно. Но в то же время в этом есть доля шутки. Плоской такой шутки.
Она помолчала.
— Не знаю даже, чего тут больше — неприкрытого цинизма или садистского наслаждения, с которым он строгает эти свои тела.
Разговор перетек с Джайлза на других художников. Билл по-прежнему беседовал о чем-то с Джиллиан. Он не принял участия и в оживленной полемике по поводу того, где в Нью-Йорке самый вкусный хлеб, и в невесть как потом возникшем обсуждении обуви и обувных магазинов, в ходе которого Лола задрала длинную ногу, чтобы продемонстрировать босоножку на шпильке от како — го-то дизайнера с очень занятной фамилией, мгновенно вылетевшей у меня из головы. Всю дорогу домой Билл молчал. Вайолет шла между нами, держа нас с Биллом под руки.
— Как жаль, что Эрика так далеко, — сказала она.
Я медлил с ответом.
— Ей там лучше. Я уже со счету сбился, сколько раз мы собирались увидеться. Раз в полгода она пишет, что непременно приедет в Нью-Йорк, а потом все отменяется. Трижды я покупал билет до Калифорнии, а потом получал письмо, где она писала, что не в состоянии со мной увидеться, потому что ей это пока не под силу. Мне она говорила, что там, в Калифорнии, у нее жизнь после смерти, и это пока все, чего ей хочется.
— Для почившей в бозе она на редкость плодотворно работает. Столько статей! — заметила Вайолет.
— Ей хорошо с текстами, — сказал я.
— Ей хорошо с тобой. Она все еще любит тебя, я знаю.
— Скорее, ей хорошо с мыслью о том, что я нахожусь на другом конце страны.
Внезапно Билл остановился как вкопанный. Он высвободил руку из-под локтя жены, запрокинул голову, расправил плечи и отчеканил, устремив взгляд в ночное небо:
— Ни черта мы не знаем. Ни черта мы ни о чем не знаем!
Его зычный голос разнесся на всю улицу.
— Ни чер-та! — громогласно провозгласил он с видимым удовлетворением.
Вайолет взяла мужа за руку и потащила его за собой.
— Вот теперь, когда ты все сказал, пора и по домам, — сказала она.
Билл не сопротивлялся. Волоча ноги, он понуро плелся за женой. Пальцы Вайолет ни на минуту не отпускали его руку. Со стороны казалось, что мать ведет домой сына-школьника. Уже потом я пытался понять, что же спровоцировало Билла на эту внезапную вспышку. Может, наши разговоры об Эрике, а может, все коренилось куда глубже и дело было в том, что его сын избрал себе в товарищи человека, чей влиятельный покровитель некогда написал мерзейшую и абсолютно несправедливую статью о творчестве Билла. Самую мерзкую и несправедливую за всю его жизнь.
Через своего знакомого, Гарри Фройнда, тоже художника, Билл нашел для Марка работу на лето. Фройнд задумал грандиозный художественный проект, посвященный детям Нью-Йорка. Гигантская по объему съемная конструкция финансировалась из городских и частных фондов, и для ее создания требовалась целая бригада подсобных рабочих. Проект был приурочен к намеченному на сентябрь «Месяцу ребенка» и включал в себя необъятных размеров флаги, полотнища, драпирующиеся вокруг фонарных столбов в стиле знаменитого «упаковщика» Христо, а также сильно увеличенные рисунки детей из всех округов Большого Яблока.
— Пять дней в неделю, с девяти до пяти, физический труд, — как раз то, что ему нужно, — объяснял мне Билл.
Физический труд начался с середины июня. По утрам, сидя на кухне с чашкой кофе и прокручивая в голове парочку очередных абзацев, посвященных Гойе, я слышал, как Марк мчится вниз по лестнице, торопясь на работу. После этого я, как правило, тоже шел к письменному столу, но в течение почти двух недель сосредоточиться мне было непросто, мешали неотступные мысли о Джайлзе и его творениях.
Еще в конце мая, до того, как выставка Джайлза подошла к концу, я решил сходить в «Галерею Финдера». Как выяснилось, Лола со своей оценкой попала в самую точку. Антураж выставки напоминал последствия массовой резни. На полу валялись человеческие тела, выполненные из пластика и стекловолокна. Девять изуродованных, обезглавленных тел со вспоротыми животами и пятна засохшей крови кругом. Рядом на постаментах красовались выставленные для всеобщего обозрения орудия, с помощью которых якобы были нанесены эти увечья: цепная пила, ножи, пистолет. На стенах висели четыре огромных фотопортрета автора. На трех из них Джайлз был «в образе». На первом он позировал в хоккейной маске и сжимал в руках мачете; на втором играл трансвестита и кокетливо выступал в парике а-ля Мэрилин Монро и дамском вечернем платье. Третий портрет изображал его со спринцовкой в руках, а четвертый, очевидно, должен был представить зрителю «истинного» Джайлза, нормально одетого, раскинувшегося на длинном синем диване. В левой руке он держал телевизионный пульт, а правой поглаживал пах. С фотографии смотрел бледный спокойный человек, казавшийся куда старше, чем говорил Марк. Я бы дал ему все тридцать.