Эта история получила довольно неожиданное продолжение. Хассеборговская желчь вызвала к жизни еще три статьи о «Гензеле и Гретель», одну столь же враждебную, зато две другие — хвалебные. И одна из этих хвалебных статей появилась в журнале «Артфорум», издании куда более авторитетном, чем «ОСИ». Развернувшаяся полемика только подхлестнула интерес к выставке. Люди шли и шли в галерею, чтобы посмотреть на ведьму, ведь якобы из-за нее Хассеборг и взвился. Колготки телесного цвета настолько оскорбили его эстетическое чувство, что он не пожалел целого абзаца на описание этого предмета туалета и просвечивающих лобковых волос. В свою очередь дама, написавшая рецензию для «Артфорума», развила колготочную тему до трех абзацев, отстаивая право Билла на использование женских колготок с художественной целью, после чего несколько художников, которых Билл не знал лично, позвонили ему со словами поддержки и восхищения его творчеством. Так что Хассеборг, сам того не желая, вывел злую ведьму из пряничного домика в люди, а люди, сиречь художественное сообщество, не смогли устоять перед чарами наколдованного ею скандала.
Субботним апрельским утром ведьма вновь напомнила о себе. Когда Вайолет постучала, я сидел за столом в кабинете, поглощенный большой репродукцией «Юдифи» Джорджоне. Это знаменитый фрагмент дверной росписи, где изображена Юдифь, попирающая ногой мертвую голову Олоферна.
Это знаменитый фрагмент дверной росписи, где изображена Юдифь, попирающая ногой мертвую голову Олоферна. Вайолет бросила на стол книгу, которую брала почитать, подошла сзади и, полуобняв меня за плечи, тоже склонилась над картиной. Казалось, Юдифь улыбается, попирая босой ногой главу только что умерщвленного полководца, и голова тоже будто бы улыбается ей в ответ, словно они вдвоем молчат о какой-то лишь им ведомой тайне.
— Такое впечатление, что Олоферн счастлив от того, что ему отрезали голову, — хмыкнула Вайолет. — А картина просто дышит кротостью, правда?
— Правда, — отозвался я. — Кротостью и эротизмом. Как после соития, когда наступает чувство покоя. Молчание удовлетворенности.
Ладонь Вайолет скользнула вниз по моей руке. Подобные проявления сердечности с ее стороны всегда казались мне совершенно естественными, но сейчас я вдруг впервые кожей почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее пальцев.
— Господи, Лео, ну конечно! Как это верно!
Она облокотилась на край стола и вновь склонилась над книгой.
— Юдифь ведь наверняка постилась, да?
Палец Вайолет медленно двигался по контурам удлиненного тела Юдифи.
— Тебе не кажется, что они здесь слились вместе, перетекли друг в друга, перемешались? Ведь при соитии именно это и происходит.
Она повернула голову:
— А Эрики нет?
— Бегает где-то. У них с Мэтом сегодня какие-то дела.
Вайолет взяла стул, села напротив и пододвинула к себе альбом с репродукциями.
— Смотри, как он точно передает этот перемес! Потрясающе!
— У нас что, новая концепция?
— Не такая уж новая. Я впервые задумалась об этом, когда пыталась поговорить с девушками о чувстве угрозы извне, которую ощущают пациентки, страдающие анорексией. Так вот, этот перемес отмечали решительно все, понимаешь? Девушка вдруг начинает осознавать, что не в состоянии отделить потребности и желания окружающих ее людей от своих собственных. И тогда она закрывается. Это — форма протеста, стремление заткнуть все щели, чтобы не допустить внутрь никого и ничего. Но ведь перемес — это форма бытия. Мы пропускаем мир через себя. Еда, книги, картины, люди — все идет через нас.
Вайолет подперла голову рукой и задумалась.
— Мне кажется, в юности человек еще не до конца понимает, чего хочет, и не знает, какое количество других он готов впустить в себя. Когда я жила в Париже, то без конца примеряла на себя разные «я», как платья. Я все время придумывала себя заново. Мои копания в чужих историях болезни привели к тому, что у меня появился зуд. Я испытывала постоянное чувство тревоги, не находила себе места, особенно ближе к вечеру, слонялась по улицам, по каким-то кафешкам. И в одном таком кафе познакомилась с парнем. Его звали Жюль. Оказалось, его только что выпустили из тюрьмы, представляешь, в тот самый день, когда мы встретились. Он отсидел восемь месяцев за вымогательство. Мне стало безумно интересно, я принялась расспрашивать его про тюрьму. Он сказал, что тюрьма — это кошмар. Правда, он там, в заключении, много читал. Он был невероятно хорош собой: большие темные глаза и губы такие мягкие, чуть припухшие, словно уставшие от поцелуев. Мне он сразу понравился. А ему Вайолет Блюм показалась взбалмошной американской штучкой, эдакой роковой женщиной конца двадцатого века, которая в Париже решила пуститься во все тяжкие. Полный бред, конечно, но мне тогда нравилось. Так вот, все время, пока мы были вместе, я постоянно наблюдала за собой со стороны, как будто смотрела кино про другого человека.
Вайолет подняла руку и широким жестом показала направо:
— Следим внимательно! Они встречаются в кафе. Света достаточно, но он чуть приглушенный, так она выглядит выигрышнее. На заднем плане какой-то музон. Она смотрит на него, взгляд насмешливый, отстраненный и непроницаемый.