Одна и та же натурщица становится то больше, то меньше и всякий раз превращается в другого человека. Кукла Барби лежит на спине, ее рот заклеен полоской бумаги с диагнозом-анахронизмом. Два мальчугана перетекают один в другого. Цифры в колонках биржевых ведомостей, цифры на долларовых купюрах и те же цифры, выжженные на руках узников.
Никогда прежде я не воспринимал творчество Билла с такой отчетливостью и вместе с тем с такой растерянностью, задыхаясь от неуверенности и от какой-то удушливой близости. Иногда моя книга начинала вести себя со мной как жестокая любовница, у которой пароксизмы страсти сменяются непостижимыми приступами охлаждения, и она то призывно стонет, то наотмашь бьет по лицу, это и пытка, и наслаждение одновременно, и ты теряешь голову. Сидя за письменным столом, я боролся с невидимкой, который когда-то был моим другом, который изображал себя то женщиной, то похотливой толстухой В, крестной мамой О. Эта борьба, как ни странно, позволила мне неожиданно четко увидеть себя самого, и весь излет лета я переживал состояние какого-то оживленно-наполненного одиночества.
Вайолет регулярно звонила, рассказывала мне о Хейзелдене, лечебнице, которая сливалась в моем сознании с детскими представлениями о санаториях для неизлечимо больных. Мои бабушка и дед с материнской стороны, которых я никогда не видел, умерли в 1929 году от туберкулеза после длительного пребывания в Нордрахе, шварцвальдском туберкулезном санатории. Марк представлялся мне лежащим в шезлонге на берегу озера среди солнечных бликов. Возможно, в этих фантазиях не было ни грана правды, просто я сам сложил такую картинку из маминых рассказов и прочитанной в юности «Волшебной горы» Томаса Манна. Самое удивительное, что, сколько бы мое воображение ни рисовало себе Марка, он никогда не двигался. Я всегда представлял его себе замершим в определенной позе, как на стоп-кадре, и главным тут был именно статический момент, ведь лечебница, как ни крути, сродни добровольной тюрьме. Хейзелден в моем представлении словно заблокировал Марка, ограничил его подвижность. Я вдруг понял, что сильнее всего пугался его внезапных исчезновений и следующих за ними хаотичных передвижений.
Вайолет, судя по всему, вновь воспряла духом. Каждую среду она посещала специальные семейные собрания и читала о двенадцати шагах к выздоровлению, чтобы лучше понять происходящее. По ее словам, у Марка сначала все было не очень гладко, но спустя несколько недель он, кажется, пошел на контакт. Вайолет рассказывала мне и про других пациентов клиники, особенно про девушку по имени Дебби.
Лето кончилось. Начались занятия, и мой ежедневный ритм работы над новой книгой, естественно, нарушился, но я все равно продолжал писать, чаще всего по вечерам, после подготовки к лекциям.
В конце октября Вайолет позвонила и сообщила, что через неделю они с Марком возвращаются в Нью-Йорк.
Через пару дней после этого телефонного разговора ко мне неожиданно зашел Ласло. Я с первого взгляда понял, что случилась беда. Догадаться можно было не по его лицу, а по фигуре: плечи понурились, ноги еле двигались. Я спросил, в чем дело. В ответ Ласло рассказал мне о картине, которую Джайлз готовит для своей предстоящей выставки. Сначала, естественно, это были одни разговоры, отрывочные сплетни и слухи, которые доходили до Ласло неведомыми путями, но через неделю, когда выставка открылась, все подтвердилось. Для своей новой работы Тедди Джайлз использовал портрет сына, написанный Биллом Векслером. Главный скандал разгорелся вокруг вандализма по отношению к художественному произведению. Холст был искромсан. Джайлз просунул сквозь портрет мертвое женское тело с отрезанной рукой и ногой. Голова и шея выпрастывались с одной стороны холста, все остальное торчало с другой. Картина Билла, являвшаяся собственностью Джайлза, оказалась изувеченной наравне с пластмассовой куклой, и это било по нервам сильнее всего.
Художественная общественность была потрясена. Если какое-то произведение является частной собственностью коллекционера, владелец вправе изуродовать его как угодно, даже превратить в мишень для стрельбы из лука.
Я все время вспоминал слова Джайлза: «Я думаю ее использовать».
Тогда я ничего не понял. Каким образом можно использовать произведение искусства? Какая польза от искусства, если оно по определению бесполезно?
На открывшейся выставке Джайлза эта работа стала единственным объектом зрительского интереса. Все остальное было как раньше: искромсанные пластмассовые тела, все больше женские, но были и мужские, и детские, окровавленная одежда, отрезанные головы, оружие. Это уже ни у кого не вызывало эмоций. Эмоции — у кого приятные, у кого резко отрицательные — вызывал представленный на выставке акт подлинного вандализма, подлинной жестокости. Это вам не симуляция. Тело было искусственным, но картина-то настоящая, причем картина дорогая, что еще сильнее щекотало публике нервы. Многие всерьез размышляли, повлияет ли наличие портрета, пусть даже поврежденного, на итоговую цену работы Джайлза. Сколько сам Джайлз заплатил за портрет, доподлинно не знал никто. Назывались какие-то безумные суммы, но я подозреваю, сведения эти распространял Джайлз, так что им вряд ли можно было верить.