На заднем плане какой-то музон. Она смотрит на него, взгляд насмешливый, отстраненный и непроницаемый. Все, снято!
Вайолет громко хлопнула в ладони, потом посмотрела в другую сторону и продолжала:
— Смотрим дальше. Это снова она. Стоит над раковиной и осветляет волосы. Вот она оборачивается. Это уже не Вайолет. Вайолет больше нет. Есть Ви. Платиновая блондинка Ви уходит в ночь на свидание с Жюлем.
— Хочешь сказать, что ты перекрасилась в блондинку? — недоверчиво спросил я.
— Ага. И знаешь, что Жюль сказал, когда увидел меня в новой масти? Ни за что не угадаешь!
— И что же?
— Он сказал, что я похожа на девочку, которую нужно учить музыке.
Я расхохотался.
— Смейся, смейся, но именно с этой фразы все и началось. Жюль нашел мне педагога по фортепиано.
— То есть он сказал, что тебя нужно учить музыке, и ты немедленно согласилась, так, что ли?
— Понимаешь, у меня тогда был такой настрой. Какая — то смесь вызова и покорности, а это же так сексуально! И потом, почему бы не поучиться? Я пошла по указанному адресу. Оказалось, что это где-то в квартале Маре. Педагога звали месье Ренасс. Ты не представляешь себе, сколько у него было комнатных растений: большие деревья в кадках, маленькие колючие кактусы, папоротники. Не квартира, а джунгли. И едва я туда вошла, как сразу что-то почувствовала. Что-то происходило, но что именно, я не знала. Месье Ренасс вел себя очень сдержанно и вежливо. В детстве я, наверное, была единственным американским ребенком, которого не обучали игре на фортепиано. Я играла на ударных. Так что начали мы с азов, и в течение месяца я каждый вторник исправно приходила на урок. Мы учили какие-то легкие пьески, всё было до тошноты сотте il faut, но всякий раз, когда он сидел со мной рядом, у меня появлялось настолько обостренное ощущение собственного тела, словно оно принадлежало не мне. Грудь становилась какой-то огромной, зад едва умещался на табурете, волосы, казалось, полыхали белым огнем. Я играла и все время старалась поплотнее сдвинуть ноги. Во время третьего урока мой учитель вдруг разгорячился и даже пару раз прикрикнул на меня, но только на четвертом взорвался по-настоящему. Посреди занятия он вдруг заорал как сумасшедший: «Да сколько же можно!» А потом схватил меня за указательный палец, вот так. — Вайолет перегнулась через стол, схватила мою ладонь, потом сжала мне палец. Стискивая его все крепче, она поднялась, наклонилась к самому моему лицу и, почти касаясь губами уха, произнесла: — А потом он выдохнул: «Жюль!»
Последнее слово она произнесла низким хриплым голосом.
Отпустив мой палец, Вайолет снова села на стул.
— Я выскочила из квартиры. Чуть не своротила кадку с лимоном по дороге.
Помолчав немного, она продолжала:
— Понимаешь, мужчины часто дают мне понять, что они не прочь. Я к этому привыкла. Но тогда все было по-другому. Я безумно испугалась, потому что почувствовала этот перемес.
Я недоуменно посмотрел на нее.
— Когда он сжал мой палец, мне показалось, что это Жюль. Жюль и месье Ренасс перемешались, слились воедино. Но самое страшное было в другом. Мне это понравилось. Меня это возбуждало.
— Так, может быть, вас с месье Ренассом давно тянуло друг к другу, а Жюль тут вообще ни при чем?
— Ну что ты, Лео, месье Ренасс мне совсем не нравился. Все дело было в Жюле. Он все это устроил, и я наслаждалась, чувствуя себя частью его фантазий.
— Но ведь вы с Жюлем уже были любовниками?
— Конечно, но только любовниками, и все. А этого было мало. Вот Жюлю и понадобился третий, понимаешь?
Я не отвечал, но эта история была мне куда понятнее, чем думала Вайолет. Не важно, что на самом деле произошло в заставленной цветами квартирке, но я чувствовал свою сопричастность, словно стал звеном в единой цепи эротического электричества.
— «Перемес», на мой взгляд, — это главное слово, — продолжала Вайолет. — Оно точнее, чем «внушение» или «гипноз». Все-таки «внушение» — это что-то одностороннее. При этом, заметь, человеку свойственно определять себя как некую отдельную единицу, закрытую от остальных; так что даже столкнувшись лоб в лоб, мы не распахиваемся. Об этом мало говорят. А Декарт, между прочим, ошибался. Не «я мыслю, следовательно, я существую», а «я существую, потому что ты существуешь». Но это уже не Декарт, а Гегель. Облегченный, так сказать, вариант.
— Облегченный до полной невесомости, — хмыкнул я.
Вайолет досадливо отмахнулась.
— Суть в том, что люди постоянно перемешивают себя с другими. Иногда это хорошо, иногда просто замечательно, а иногда небезопасно. Мой урок фортепиано — наглядный пример перемеса, который представлял для меня опасность. Билл и его картины — тоже перемес. Или писатель и его книги. Это же сплошь и рядом! Помнишь ведьму?
— Какую?
— Из пряничного домика. «Гензель и Гретель» — это сказка Марка, его собственность. Она про него. И всю серию Билл затеял из-за него. Марк может сказать мне, что я его родная мама, а через минуту я слышу: «Уходи, ты не моя мама, ты плохая!» И всякий раз, когда я с ним, она тут как тут. Во что бы мы ни играли, она рядом. Стоит мне заговорить с ним, я слышу ее шепоток за спиной. Мы рисуем — она тут; строим что-то из конструктора — она снова тут. Я ругаю его за что-то — она опять тут. Стоит мне поднять глаза — и она всегда рядом.