Да, конечно, подумал я, такой тип. Странное какое слово — «тип».
Я рассказывал ей про свою ярость, про поруганные чувства, про гипнотический эффект обаяния Марка. Я вспомнил про костер на крыше и пончики. За окном кабинета доктора Монк рос маленький кустик, который едва-едва начал покрываться листвой. Корявые узлы на ветках потом превратятся в пышные шапки цветов. Как же он называется? После того, как я рассказал про дружбу между Мэтом и Марком, в комнате воцарилось молчание. Я смотрел и смотрел на куст за окном, мучительно пытаясь вспомнить, что же это за растение, словно в его названии заключалось что-то важное.
Я смотрел и смотрел на куст за окном, мучительно пытаясь вспомнить, что же это за растение, словно в его названии заключалось что-то важное. Потом меня осенило: гортензия!
— Знаете, мне кажется, что в самом конце Мэтью отдалился от Марка. Сейчас я вспоминаю, как они вели себя в машине, когда мы везли их в лагерь. Они не разговаривали, и вдруг где-то на середине пути Мэт громко произнес: «Хватит щипаться!» Тогда я не придал этому значения, ну мало ли, просто мальчишки задирают друг друга.
Этот случай вызвал у меня в памяти ночной укус. Когда я рассказал о нем доктору Монк, она подняла брови и прищурилась, но ничего не сказала. Я продолжал:
— Я рассказывал Марку о родственниках моего отца. У меня мало что сохранилось в памяти. Двоюродных сестер я вообще ни разу не видел. Они все погибли в Освенциме. Дядя Давид лагерь пережил. Он умер после освобождения, по дороге домой. И о смерти моего отца от удара я тоже Марку рассказывал. Он слушал очень серьезно, мне казалось, даже со слезами на глазах…
— Вы ведь об этом почти никому не рассказывали?
Я отрицательно покачал головой и снова перевел глаза на гортензию за окном. В эту минуту меня охватило чувство отстраненности от самого себя, как будто говорил не я, а кто-то другой. Мой взгляд был прикован к кустику гортензии, и почему-то все вдруг стало красно, и в душе, и за окном.
— Вы хоть раз спрашивали себя, почему рассказали об этом именно Марку?
Я повернулся к ней и помотал головой.
— А сыну вы об этом рассказывали?
Мой голос дрогнул.
— Марку я вообще рассказал больше. Когда Мэт умер, ему было всего одиннадцать лет.
— Совсем маленький, — негромко промолвила доктор Монк.
Я несколько раз кивнул и разрыдался. Я плакал перед абсолютно незнакомой, посторонней женщиной. Перед уходом я умывался в ее чистенькой уборной, где на подзеркальнике была заботливо приготовлена большая коробка бумажных салфеток, и представлял себе, сколько народу перебывало тут до меня, сколько людей утирали рядом с этим унитазом слезы и сопли. Я вышел из дома на Сентрал-парк-Вест. На противоположной стороне улицы уже вовсю зеленели деревья. Меня охватило ощущение непостижимости бытия. Разве можно осознать, что значит быть живым? И что такое разум, осознать тоже невозможно. Ничего само собой разумеющегося на свете просто не существует.
Неделю спустя Марк в присутствии Билла, Вайолет и меня подписал торжественное обязательство. Идея документа принадлежала доктору Монк. Наверное, она полагала, что, приняв условия, сформулированные на бумаге, он вынужден будет наконец понять суть этических норм, увидеть в них некую договоренность по основным законам человеческого общежития, без которых отношения между людьми немыслимы. Документ представлял собой сокращенную и персонализированную версию Десяти заповедей:
Я обещаю не лгать.
Я обещаю не красть.
Я обещаю не уходить из дому без разрешения.
Я обещаю не вести без разрешения телефонных разговоров.
Я обещаю полностью выплатить сумму, которую украл у Лео, из своих карманных денег, а также из денег, которые я заработаю этим летом, следующим летом и в будущем.
Внизу стояла подпись, нацарапанная полудетскими каракулями. Один из экземпляров этого документа до сих пор хранится у меня в столе среди бумаг.
В течение всего лета каждую субботу Марк появлялся у меня на пороге с конвертом в руках. Пройти я ему никогда не предлагал, поэтому прямо в прихожей он вынимал из конверта деньги, пересчитывал купюры, отдавал их мне из рук в руки и уходил. Я закрывал за ним дверь, шел в комнату и заносил сумму еженедельного погашения долга в специальный блокнотик, лежавший у меня на письменном столе. Марк расплачивался со мной из жалованья, которое он получал в булочной здесь же, неподалеку, в Гринвич-Виллидж. Его взяли туда кассиром. Каждое утро Билл за руку отводил его на работу, а в пять часов за ним приходила Вайолет.
Его взяли туда кассиром. Каждое утро Билл за руку отводил его на работу, а в пять часов за ним приходила Вайолет. Прежде чем вести его домой, она всякий раз спрашивала у владельца булочной, мистера Вискузо, как Марк сегодня работал, и в ответ неизменно слышала: — Замечательно! Он у вас просто молодчина!
Наверное, мистер Вискузо от всей души сочувствовал Марку, которого чрезмерно опекают родители.
Кроме ближайших родственников, меня и нескольких сослуживцев, единственным человеком, с которым общался Марк, была Лайза. Не реже двух, а то и трех раз в неделю она приходила к нему, чаще всего с книгой под мышкой. Вайолет рассказывала мне, что все эти фолианты Лайза покупала специально для Марка в отделах популярной психологии, какие есть в любом книжном. Сии руководства по обретению «внутренней гармонии», которые пестрели увещеваниями вроде: «Нужно прежде всего полюбить самого себя» или «Необходимо подавлять подспудные сомнения, которые не дают тебе ощутить себя абсолютно счастливым и полноценным». Лайза с готовностью подключилась к делу нравственной перековки Марка и проводила с ним долгие часы в беседах о путях самосовершенствования. Вайолет утверждала, что все время, свободное от работы, еды и обретения душевного покоя в компании Лайзы, Марк тратил на сон.