Мэт пошел в пятый класс, к миссис Рэнкельхем. Судя по его рассказам, там кипели нешуточные страсти: десяти — одиннадцатилетки бились за лидерство. Класс раскололся на несколько хорошо организованных группировок, которые либо враждовали в открытую, либо прибегали к более изощренным козням, вполне достойным мадридского двора. Насколько я понимал, некоторые мальчики и девочки «встречались» — весьма широкий термин, включающий в себя самые разнообразные проявления чувств, от совместного поглощения пиццы до обжиманий по углам. Парочки складывались и распадались чуть не каждую неделю, но Мэт в число избранных никак не попадал. Несмотря на то что ему этого очень хотелось, он был явно не готов к активным действиям, и однажды я понял почему. Мы должны были встретиться после школы, чтобы ехать к зубному. И тут я увидел стайку девочек из его класса. Я знал их много лет. Именно они являлись ключевыми фигурами коллизий, о которых Мэт ежевечерне рассказывал нам за ужином. Эти девочки выглядели как женщины. Мало того, что за то время, пока я их не видел, они подросли по меньшей мере на целую голову, так к тому же у каждой развилась грудь и появились бедра. Я готов поклясться, что на парочке девичьих ротиков явно блестела помада. И вот эта группа продефилировала мимо Мэта и прочей мелюзги, носившейся по двору и швырявшей друг в друга печеньем в форме рыбок.
Я готов поклясться, что на парочке девичьих ротиков явно блестела помада. И вот эта группа продефилировала мимо Мэта и прочей мелюзги, носившейся по двору и швырявшей друг в друга печеньем в форме рыбок. Для того чтобы заговорить с любой из этих девиц, нужно быть либо сверхчеловеком, либо клиническим идиотом. Наш сын, судя по всему, не был ни тем ни другим.
После школы Мэт играл с Марком или с другими мальчишками. Он с головой ушел в свое рисование, в бейсбол и в учебу. Пришла пора гонки за отличную успеваемость. Наш сын бился над задачками по математике и физике, корпел над сочинениями, причем усердие и безграмотность в них шли рука об руку, но особо ревностно он относился к так называемым «проектам». Как сейчас помню его коллаж на тему «Страна любимых книг» или испанский галеон из пластилина, который вдруг расплавился, когда Мэт поставил его в духовку, или особо запавший мне в душу своей масштабностью макет Солнечной системы из папье-маше. В течение недели Мэт, Эрика и я сражались со скользкими вымоченными в клейстере клочками газет, что-то ими облепляя в несколько слоев. При этом важно было соблюсти соотношение размеров Венеры, Марса, Урана и Луны друг относительно друга. Трижды от Сатурна отваливалось кольцо, и его приходилось делать заново. Когда все было готово и все планеты наконец-то висели, покачиваясь на тоненьких серебристых проволочках, Мэт повернулся ко мне и сказал: — Мне больше всех Земля нравится.
Земля действительно получилась хоть куда.
Люсиль с мужем переехали в Кранбери, штат Нью — Джерси. По воскресеньям, когда Марк был у матери, Мэт ходил к Биллу в мастерскую. Мы отпускали его одного и сидели как на иголках в ожидании его звонка с Бауэри. Одно из таких посещений растянулось на шесть часов. Когда я спросил Мэта, чем же они занимались все это время, то услышал в ответ: — Разговаривали и работали.
Я ждал подробностей, но их не последовало.
Пару раз весной он из-за каких-то пустячных обид кидался на нас с Эрикой. Когда он бывал уж совсем не в духе, на дверях его комнаты появлялось строгое «Вход воспрещен». Не будь таблички, мы бы и не знали, какие тягостные раздумья и терзания происходят сейчас там, за дверью, но эти слова знаменовали собой изолированность Мэта от нас, и всякий раз, проходя мимо двери, я физически ощущал его ершистое, оскорбленное одиночество. Наверное, во мне отзывалось собственное отрочество. По счастью, все эти гормональные метания длились у Мэта недолго. Он появлялся в дверях своей комнаты в самом оживленном расположении духа, и мы шли на кухню ужинать. Темы для застольных бесед варьировались от обсуждения рискованных туалетов некой одиннадцатилетней особы по имени Таня Фарли, до экскурсов во внешнюю политику США в период Второй мировой войны. Мы с Эрикой проводили политику невмешательства, предпочитая по возможности не обсуждать с Мэтом перепады его настроений. Зачем было ругать мальчишку за то, что происходило с ним помимо его воли и чего он сам пока не понимал?
Благодаря Мэту я вспомнил о сокровенных тайнах своего отрочества, о теплой влаге на животе и в паху, мгновенно остывавшей, как только кончался сон, о припрятанном под кроватью рулончике туалетной бумаги, необходимой после вечерних сеансов мастурбации, о том, как я крался в уборную, чтобы спустить в унитаз грязный испачканный бумажный комок, и, затаив дыхание, прислушивался к скрипу половиц; банальные выделения собственного организма жгли мне руку, как краденое. Сквозь призму времени мое детское тело может показаться забавным, но тогда я не видел в нем ничего забавного. Я теребил три жестких волосинки, которых еще вчера не было у меня на лобке, и каждое утро рассматривал подмышки, надеясь, что там тоже что-то выросло. Я содрогался от возбуждения и вновь погружался в болезненное одиночество, вызывавшее терзания нежной плоти. Мои мысли снова и снова занимала женщина, о которой я давным-давно и думать забыл — моя учительница танцев.