В ответ — молчание.
— Тогда что я вообще тут делаю? — снова раздался вопль Билла. — Нет, ты мне ответь, что я-то здесь забыл?
Судя по грохоту, он либо что-то швырнул, либо пнул.
— Ты ее сломал!
Звенящая в словах Люсиль ярость, пульсирующая, истерическая ярость вонзалась в меня как нож. Сверху донесся детский плач. Это плакал Марк.
— Тебя еще не хватало! — завизжала Люсиль. — Замолчи сию же минуту!
Я закрыл окно. Последнее, что я слышал, был голос Билла:
— Тише, маленький, тише. Иди скорее к папе.
На следующий день Билл позвонил мне из мастерской и тусклым, усталым голосом сказал, что он переехал и теперь снова будет жить у себя на Бауэри.
— Мне заехать? — спросил я.
После секундной паузы он сказал:
— Валяй.
О таинственной незнакомке, сыгравшей роковую роль в их с Люсиль размолвке, Билл не сказал ни слова, а сам я спрашивать не мог, иначе пришлось бы признаться, что я и так кое-что слышал. Я дал ему выговориться, но суть вещей от этого яснее не стала. Оказывается, хотя до рождения Марка Люсиль без конца твердила, как ей нужен ребенок, после родов она испытала что-то вроде разочарования.
— Ходит целыми днями как в воду опущенная. По самому пустячному поводу раздражается. Во мне ее все только бесит. Я слишком шумно глотаю, когда ем. Чересчур рьяно чищу зубы. Я хожу, когда думаю о чем-то; ее это до дрожи доводит. Носки у меня воняют. Я к ней все время пристаю. Я слишком много работаю. Я слишком редко бываю дома. Она не против, если я вожусь с Марком, но как я это делаю, ей не нравится. Пою я ему не то. Такие песни детям петь нельзя. Играю с ним не так. В такие игры играть нельзя, они слишком шумные. И вообще я ему сбиваю весь режим.
В придирках Люсиль не было ничего необычного, просто издержки совместной жизни, которая не приносит радости. Я вообще считаю, что для поддержания любви необходим некий пространственный зазор и благоговейная отчужденность, которую непременно нужно сохранять. Стоит подойти друг к другу вплотную, как физиологические подробности присутствия рядом другого человека видны во всей своей неприглядности, словно под увеличительным стеклом. Я смотрел на Билла. Прядь темных волос падала ему на лоб, когда он задумчиво затягивался сигаретой и щурился, выпуская дым. Ни дать ни взять байроновский герой, демонический красавец. У него за спиной стояли семь незаконченных полотен, которые он решил выставить. Вот уже почти два года он работал над серией портретов Сая Векслера. Всего уже набралось более пятидесяти холстов, изображавших отца в самых разных позах, но для выставки он отобрал только те семь, где Сай сидел или стоял спиной. Серия называлась «Те, кого нет». День за окном клонился к вечеру, в просторной мастерской становилось темно, мы молчали. Впервые мне вдруг стало его невероятно жаль, жаль так, что сжималось сердце при мысли о том, каково ему сейчас. Около пяти я засобирался, потому что обещал Эрике быть дома в пять.
— Видишь, какая штука, Лео, — сказал Билл, — все эти годы я принимал Люсиль за кого-то другого. Она тут ни при чем, это все я. Я сам себя много лет обманывал. А теперь у нас сын.
Как-то совсем невпопад я ответил:
— Я хочу, чтобы ты знал. Я с тобой. Не бог весть что, конечно, но все-таки…
В этот момент я вдруг вспомнил наш с Вайолет разговор на лестнице и ее слова о том, что ей спокойнее, оттого что я «с ним рядом». Может, она знала об отношениях Билла и Люсиль больше, чем я? Эта мысль мелькнула у меня в голове и исчезла. Исчезла почти на целый год. Билл съехал в мастерскую на Бауэри, а Люсиль по-прежнему оставалась нашей соседкой. Марк жил на два дома: половину недели с отцом, половину — с матерью. Они ежедневно общались по телефону, и о разводе не было сказано ни слова. В мастерской поселились игрушечные грузовики, пожарные машины и слюнявчики. Билл смастерил для сына дивную кровать-колыбель, похожую на ладью, и выкрасил ее в цвет морской волны. Благодаря специальной подвеске ее можно было раскачивать взад-вперед. Билл читал Марку вслух, кормил его с ложечки, пытался приучать к горшку, который теперь стоял в тесном туалете. Он переживал, если Марк плохо ел, охал, волновался, как бы малыш не свалился с лестницы, подбирал разбросанные игрушки, хотя прежде никогда не был замечен в любви к порядку. В мастерской царил полный хаос, потому что Биллу в голову не приходило, что там надо хоть иногда убирать. Побуревшая раковина поражала многообразием и насыщенностью оттенков — от светло-серого до ржаво-оранжевого с переходом в грязно-коричневый.
Я и не предполагал, что белый фаянс можно довести до такого состояния. Про сор до потолка я вообще молчу. И тем не менее отец с сыном привыкли к этой огромной кособокой комнате. Груды грязного белья, пыль и сигаретный пепел на полу им совсем не мешали.
Про свою незадавшуюся семейную жизнь Билл со мной за все лето не заговаривал ни разу. Он никогда не говорил ничего плохого о Люсиль и в те дни, когда Марк был у нее, допоздна работал и почти не спал. Но всякий раз, когда мы втроем заходили в мастерскую проведать их с Марком, а потом возвращались по жаркой улице домой, я испытывал чувство невероятного облегчения от того, что мы ушли. Атмосфера мастерской стала давящей, удушливой, словно тоска Билла захлестнула стулья, книги, игрушки, батарею пустых винных бутылок под раковиной. В портретах отца эта боль переплавлялась в осязаемую красоту, воплотившуюся в скупые твердые линии, но в жизни от нее хотелось бежать без оглядки.