Что я любил

Ее звали мисс Рид. У нее изо рта пахло мятными лепешками, а грудь была усыпана веснушками. Она носила пышные платья на тоненьких бретельках, и всякий раз во время фокстрота или танго бретелька соскальзывала с ее полного белого плеча. Господи, думал я, ведь Мэта все это ждет, и никакие объяснения тут не помогут. У мужающего тела свой язык, и уединение — его первый учитель. Несколько раз той весной я заставал Мэта перед «Автопортретом», который висел у нас в гостиной уже тринадцать лет. Он водил глазами по пышному телу юной Вайолет, задерживая взгляд на маленькой желтой машинке, притормозившей чуть пониже лобка, и я вдруг увидел знакомый холст, как в первый раз, — во всей его бешеной чувственной мощи.

Эта ранняя работа Билла и другие холсты из той же серии вдруг приобрели пророческое звучание — так, словно художник еще много лет назад знал, что рано или поздно его модель вместит в себя тела других людей, разъевшихся до необъятных размеров или заморенных голодом до скелетоподобия. Среди тех, кого Вайолет регулярно навещала, была молодая жительница Квинса по имени Анджи Нотт. Она никогда не выходила из дому, в котором жила вместе с матерью, тоже толстухой, но не такой, как сама Анджи, которая весила сто шестьдесят килограммов. У миссис Нотт была маленькая мастерская по пошиву штор на заказ, и Анджи вела всю бухгалтерию.

— В шестнадцать лет она окончила школу, села дома и с тех пор только толстеет и толстеет, — рассказывала Вайолет. — Она всегда была толстой, и в младенчестве, и в детстве, а мать только знай ее пичкала. Анджи превратилась в постоянно жующий, ненасытный рот, в ходячее вместилище для кексов, сливочных тянучек, соленого печенья и глазированных хлопьев. Все это она ела пачками.

Вайолет показывала мне фотографии Анджи.

— Толстые люди по сравнению с ней просто худышки, — вздохнула она. — Такое ощущение, что она сделала собственное тело пещерой, где можно спрятаться. Ты не поверишь, Лео, но я ее понимаю. Ей кажется, что окружающий мир таит в себе опасность, а среди этих толстых складок ей не страшно, даже если в перспективе маячит диабет или гипертония. На ярмарке невест она вообще не котируется, кому нужен этот студень? Так она только рада.

Иногда Вайолет ездила не к Анджи, а к Кэти, находившейся на лечении в нью-йоркской больнице. Вайолет называла ее «Екатерина Сиенская», потому что она напоминала ей почитаемую доминиканцами Екатерину Бенинказа из Сиены, строжайшую постницу, уморившую себя голодом.

— Она блюдет чистоту строже и беспощаднее, чем иная монахиня, — рассказывала Вайолет. — Но в этой чистоте есть что-то чудовищное. Ее умишко загнан в очень ограниченное, узенькое пространство, но он там постоянно движется, понимаешь? Дай ей волю, она заведет свою волынку про пользу голодания и будет твердить об этом с упертостью замшелого средневекового алхимика. Стоит ей съесть кусочек печенья, как она чувствует себя согрешившей и зашлакованной. На нее смотреть страшно, но глаза ее светятся от гордости. Родители, конечно, виноваты: не вмешались вовремя. Они не понимали, что с ней происходит. Их Кэти всегда была такой хорошей девочкой. Конечно, нельзя было ждать так долго. По сути дела, она — зеркальное отражение Анджи, тоже ищет прибежища, но не в складках жира, а в панцире девства и чистоты. Врачи подозревают нарушения кислотно-щелочного баланса, так что она может погибнуть.

И Анджи, и Кэти, и десятки им подобных, разумеется под вымышленными именами, стали героинями книги Вайолет. Она считала, что за каждым психическим отклонением стоит не просто конкретная жизненная история, но и общая истерия по поводу еды, захлестнувшая Америку. Вайолет даже придумала термин — «социологический вирус». Почему вирус? Как она мне объясняла, вирус сам по себе не является ни живым, ни неживым. Его активизация зависит прежде всего от носителя.

Его активизация зависит прежде всего от носителя. Уж не знаю, какое влияние новые знакомые Вайолет возымели на Билла, но в своей новой работе он снова вернулся к теме голода.

Билл задумал «Путешествие О» как вариации на тему азбуки. Эрика первая окрестила его серию из двадцати шести коробов, по числу букв в английском алфавите, «Великой американской эпопеей Билла». Он был очень доволен и частенько сам пользовался этим названием, добавляя, что работа предстоит масштабная, как над настоящим романом-эпопеей. Каждый короб представлял собой стеклянный куб высотой тридцать сантиметров. Прозрачные стенки позволяли рассматривать содержимое со всех сторон. Внутри находились персонажи, олицетворявшие ту или иную букву, которая была либо нашита, либо нарисована у них на груди. О, главный герой «романа», художник, был точной копией Ласло, за одним только исключением: Билл сделал его рыжим и длинноносым. Последнее я истолковал как аллюзию на Пиноккио.

Билл, казалось, позабыл обо всем на свете, кроме своей азбуки. Мастерская была завалена рисунками, крохотными подмалевками, пестрыми лоскутками ткани, записными книжками, куда Билл заносил цитаты из книг и плоды собственных размышлений. Так, на одной странице соседствовали строчки из труда Романа Якобсона, какие-то выписки по каббале и название мультика про утенка Даффи, наверное, чтобы не забыть. На эскизах О то разбухал, то съеживался, в зависимости от обстоятельств. На одном, например, чахлый О валялся на узкой койке, бессильно свесив голову на тонкой шейке и не сводя глаз со своего же натюрморта с ростбифом. Я обожал этот рисунок.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160