Я не мог продолжать, потому что Марк пожал плечами и ухмыльнулся.
— По-твоему, это смешно?
— Да нет, просто вы так говорите, дядя Лео, как будто я голубой.
— А это не так, да? И вы с Джайлзом не любовники?
— Да это же для прикола. Ну, было пару раз. Я же не такой! Это только с Тедди…
Я не сводил глаз с его лица. Он был слегка сконфужен, но не более того.
— Кем же надо быть, чтобы убежать из дома с человеком, про которого точно известно, что он убийца, бояться его и при этом спать с ним для прикола, а?
Ответа не последовало.
— Этот человек уничтожил одно из полотен твоего отца. Неужели тебе на это наплевать? Ведь это же твой портрет, Марк!
— Это не мой портрет, — буркнул он.
Неужели тебе на это наплевать? Ведь это же твой портрет, Марк!
— Это не мой портрет, — буркнул он.
Теперь глаза его стали тусклыми.
— Как то есть не твой? Что ты такое говоришь?
— Я там не похож совсем. Гадость какая-то.
У меня не было слов. Явная неприязнь Марка к портрету меня потрясла. Она в корне меняла дело. А вдруг именно это и повлияло на Джайлза, он же не мог не знать об отношении Марка к работе отца?
— Маме он тоже не нравился. Она его даже не разворачивала. Он все время лежал в гараже.
— Понятно.
— И вообще, почему надо вокруг какой-то одной картины поднимать такой шум? Тоже мне, проблема! После отца осталось столько работ…
— Ты просто представь себе, каково бы ему было…
— Так ведь он уже того! — выпалил Марк.
От этого «уже того!» у меня зашумело в ушах. Глядя в пустые, неживые глаза Марка, слушая этот кретинский эвфемизм, с помощью которого он говорил о смерти Билла, я чувствовал, как меня захлестывает ярость.
— Знаешь, Марк, этот портрет был лучше, чем ты, потому что он — более настоящий, более живой, более сильный, чем ты когда-либо был или будешь. Если тут и есть гадость, то она в тебе, а не в картине. Гадок на самом деле ты. В тебе нет ничего, кроме пустоты и холода. И если бы отец был жив, он бы от тебя отвернулся.
Я с шумом втягивал воздух через нос. Ярость душила меня, и я пытался взять себя в руки.
— Дядя Лео, разве можно так говорить! — ухмыльнулся Марк.
Я сглотнул. Лицо мое дергалось, как от тика.
— Можно, потому что это правда. И, насколько я понимаю, другой правды во всей этой истории нет. Не знаю, можно ли верить хоть слову из того, что ты мне тут сказал, но одно я знаю наверняка: твоему отцу было бы за тебя стыдно. Ведь когда ты врешь, у тебя концы с концами не сходятся. Твоя ложь бессмысленна. Ты врешь глупо. Правду говорить куда проще. Ну почему ты хотя бы раз не скажешь правду? Ну хоть один раз?!
Марк был абсолютно спокоен. Казалось, мое бешенство его просто забавляет. Помолчав, он ответил:
— Потому что это вряд ли кому-нибудь понравится.
Я схватил Марка за правое запястье и стиснул пальцы что было сил. В его глазах появился испуг, и я обрадовался.
— Ну хотя бы сейчас перестань лгать! — выдохнул я.
— Больно!
Его безволие было поистине потрясающим. Почему он не вырвал у меня руку? Не ослабляя хватки, я прохрипел:
— Нет, ты мне скажешь! Ты же столько лет притворялся. Я-то, старый дурак, не понимал, кто со мной рядом. Это ты украл у Мэта нож, а потом искал его с нами вместе, говорил, как тебе жалко, а сам все время врал!
Теперь я держал Марка за обе руки, сжимая их с такой силой, что у меня самого от боли свело шею. Перед моими глазами стоял его кадык, мягкие красные губы, чуть уплощенный нос, нос Люсиль, теперь я это понял.
— И Мэта ты тоже предал!
— Пустите, мне больно, — простонал Марк.
Но я все сильнее стискивал его запястья. Я себя не помнил. До меня дошло, что мне нечем дышать, лишь когда я услышал собственный сдавленный хрип:
— Пусть! Пусть тебе будет больно!
В моей голове нарастало ощущение упоительной опустошенности и свободы. Зря люди говорят о «застилающей глаза» ярости. Это неправда. Я отчетливо видел мельчайшие проявления боли на лице Марка, и это меня опьяняло.
— А ну отпустите парнишку, — раздался рядом мужской голос.
Я вздрогнул, разжал пальцы и поднял голову.
У нашего столика стоял розовощекий человек в переднике. Я заметил, что у него нос картошкой.
— Не знаю, что здесь происходит, но если вы немедленно не прекратите, я вызываю охрану, и вас мигом отправят куда следует.
— Все нормально, — сказал Марк. — Честное слово, со мной все в порядке.
Теперь у него на лице было приличествующее ситуации выражение оскорбленной невинности. Губы его дрожали.
Человек заглянул Марку в глаза и потрепал его по плечу:
— Ты уверен, сынок?
Потом он повернулся ко мне:
— Если ты его еще хоть пальцем тронешь, я тебе лично башку оторву. Ты меня понял?
Я молчал, уставившись в стол. Глаза саднило, словно в них насыпали песку. Руки ломило до самых плеч. Когда я попробовал выпрямиться, то почувствовал обжигающую боль в позвоночнике. Очевидно, когда я вцепился в Марка, у меня что-то сместилось в спине. Двигаться не было никакой возможности. Марк, напротив, был цел и невредим. Он заговорил:
— Я иногда думаю, что со мной что-то не так. Может, это болезнь? Мне необходимо нравиться людям. Всем без исключения. Это такая потребность. Иногда я просто теряюсь, например, если я общался с двумя разными людьми, сначала с одним, потом с другим, и вдруг встречаю их одновременно на какой-то вечеринке. Я тогда просто не знаю, как себя вести, я же говорю, теряюсь. Вот вы наверняка думаете, что я плохо относился к Мэту, а это не так. Он мне очень нравился. Это был мой самый близкий друг. Мне просто ужасно хотелось такой ножик, вот я его и взял. Обидеть-то я никого не хотел. Не знаю почему, но мне нравится брать чужое. Когда мы были маленькими, я помню, если мы дрались из-за чего-то, Мэт потом начинал плакать и всегда просил у меня прощения. Говорил: «Прости меня, прости, пожалуйста, зачем мы все это начали», и все такое. Даже смешно. Но я хорошо помню, что еще тогда мне было странно, почему же я ничего такого не чувствую. Я не знал, зачем надо просить прощения.