Я слышала за перегородкой — уже в темноте — негромкий настойчивый Ирин спор с Серёжей: «Не понимаю, — говорил он мучительно и раздражённо, — да ладно, — говорил он, — ну подожди, надо же вместе» — «оставь ее, — говорила она, — оставь, мы сами, пошли, пошли, не надо»; и стук входной двери, освободивший меня ещё как минимум на час.
Я слышала, как они вернулись, и тонкий сонный голос мальчика, которому давно пора было спать. И звяканье посуды, и шорохи, и шаги. И приглушённый шёпот. Я позволила Ире унести девочку, которая, когда ее поднимали с пола, тихонько, протестующе заскулила.
Я выдержала четверть часа, пока Серёжа сидел у меня за спиной, и его неуверенную обиженную руку на своём плече, — и не обернулась, и не открыла глаз, надеясь, что он устанет ждать и уйдёт. А когда Серёжа, наконец, на самом деле ушёл, вернулась она с ведром горячей воды, глухо лязгнувшим об пол, и сказала вполголоса: «Ну всё, всё, вставай, я оставлю и уйду, тут полотенце и чистая одежда, я положу вот здесь, ты слышишь меня?» Только тогда я оттолкнулась руками от пола, села, ощущая, как гудят затёкшие от неподвижности мышцы, и повернула к ней голову. «Стой, — сказала я, — не уходи».
В тусклом свете луны, зажатом внутри маленького окна, я не видела ни собственного тела, ни цвета воды — я зачерпывала её горстями, проливая на пол, и тёрла, и руки были словно не мои, и тело тоже было постороннее, не моё — просто чужая бесчувственная кожа, которую требовалось отмыть. Пока я была этим занята, она молча сидела рядом и поднялась только затем, чтобы собрать с пола груду перепачканных тряпок, и когда дверь за ней закрылась, я снова легла на пол. Я была еще не готова к кровати.
А потом все звуки в доме смолкли и прекратились, и я снова услышала слабый, размеренный стук его сердца, бившегося где-то под смятой махровой тканью и желтой растрепанной шкурой, за тонким слоем бессильных мышц и костей, и протянула руку, и прикоснулась, и он сразу вздрогнул и задышал громче, как будто спрашивая — ну что ты так долго. «Сейчас, — сказала я, — сейчас, сейчас».
Я украла ведро, стоявшее за дверью, — алюминиевая ручка предательски звякнула — «чш-ш-шшш, — сказала я ручке, — чш-ш-шшш»; я набрала воду ладонью и смочила бумажный, подсохший по кромке собачий язык, и закрытые глаза, и широкий лоб, и горячие изнутри уши, а потом просунула под него руки и перетащила — «потерпи, потерпи» — сухое легкое тело в середину яркого лунного квадрата на полу. Полотенце, которым пёс был обёрнут, словно брошенная в детской сломанная кукла, отставало от слипшейся шерсти нехотя, с хрустом, и его пришлось намочить тоже; пуля оставила две жаркие, воспалённые дырки, болезненно пульсирующие под моими пальцами, — возле правой подмышки и с другой стороны, на спине. «Я не врач, — сказала я, — не врач, я могу только вымыть тебя, только вымыть: ни лекарств, ни антибиотиков, чистая холодная вода и дурацкая зелёнка — и всё. Я буду тебя кормить, — прошептала я потом, снова затягивая на впалом боку тугой узел из смятой махровой ткани, — буду носить тебя на руках на улицу, если ты не сможешь ходить. Но дальше ты сам».
Ранним утром, в бледно-розовом рассветном полумраке, он поднялся — нетвёрдо стоя на трёх лапах, поджимая переднюю, — и несколько минут жадно, отфыркиваясь и кашляя, пил воду из полупустого ведра, а после прижался лбом к закрытой двери и замер, дожидаясь, пока я выпущу его. Мы прошли сквозь спящий дом к выходу и вывалились в прохладное сладкое утро, задохнувшись от свежести и света, которого так мало было внутри и так много снаружи; он скатился с веранды и заковылял, шатаясь и не поднимая головы, как бессильный хромой старик, — только не падай, подумала я, садясь на холодные доски и глядя ему вслед, не падай и возвращайся назад.
Мы вернулись вдвоём в полутёмную комнату с подсыхающими лужицами розоватой воды под ногами и нетронутой, аккуратно застеленной кроватью и проспали несколько долгих спокойных часов, не слыша, как проснулись дети, как Серёжа с Мишкой собирались на тот берег, — когда я открыла глаза, дом был пуст.
Мы вернулись вдвоём в полутёмную комнату с подсыхающими лужицами розоватой воды под ногами и нетронутой, аккуратно застеленной кроватью и проспали несколько долгих спокойных часов, не слыша, как проснулись дети, как Серёжа с Мишкой собирались на тот берег, — когда я открыла глаза, дом был пуст. Птичьи детские голоса звенели издалека, с улицы, и солнечный свет в маленьком окошке под потолком уже снова загустел и сделался оранжевым; нужно было выходить. Выпить воды и поесть, рассмотреть собственное лицо в зеркале, отыскать ножницы и бинт — может быть, даже вымыть пол. «Пошли», — сказала я псу.
— А-ня. — Девочка протянула ко мне палец и засмеялась, морща маленький нос. И руки, и колени у нее были перепачканы оттаявшей рыжей глиной.
— Извалялись, как поросята, — сказала Ира, оборачиваясь, — ты посмотри на них. Дети подземелья. И в дом не загонишь. Такое болото вокруг — никакой одежды не хватит, весёленькая у нас будет весна, пока тут всё не высохнет.
— Ну, будем стирать каждый день, — сказала я. — Подумаешь.