— Лишняя баба? — звеняще, яростно сказала Наташа. — Козу приспособить?
— Ты охренел? — громыхнул Лёня. — Вдвоём с этим зеком на снегоходе? Да он тебя в первом сугробе закопает, ты даже «мама» сказать не успеешь.
Серёжа поднял глаза от ботинок — он больше не улыбался.
— Всё, хватит, — лицо у него было усталое и злое, — не о чем разговаривать. Мы голодаем. Вы на себя в зеркало давно смотрели? Мы скоро сеть из воды вытащить не сможем.
Мы голодаем. Вы на себя в зеркало давно смотрели? Мы скоро сеть из воды вытащить не сможем. Если у кого-то есть предложения, где нам взять еды, чтобы продержаться до уток, — давайте, а нет — я завтра поеду с этим Анчуткой в лес на его снегоходе и, если надо, буду кататься с ним каждый день, на сколько хватит бензина, а вы в это время покажете этому молодому, как его, Вова, как правильно ставить сети, и покажете как следует, потому что они обещали нам еще три штуки, а это в два раза больше рыбы.
— Я покажу, — быстро кивнул Мишка, и папа, сидящий в углу возле печки, кивнул тоже, хотя и не произнёс ни слова. Андрей зашуршал оставленной на столе пачкой «Явы», извлекая оттуда сигарету, — он глядел в окно отсутствующе, равнодушно, как будто этот разговор совсем его не касался.
— С сигаретой — на улицу! — сказала Ира резко. — Хватит уже, весь дом задымили, детям здесь спать.
Андрей неохотно поднялся и, сунув пачку в карман, пошёл к выходу. Серёжа посторонился, пропуская его. Входная дверь хлопнула.
— Какие тебе еще нужны предложения? — рычал Лёня; он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, такой же большой и угрожающий, как недавно ушедший человек в камуфляже, только что спросивший у моего мужа «которая из этих баб твоя?» — Я уже всё предложил. Тогда ещё. Сигарет они принесли, шоколадку детям, мать их, — смятая пустая пачка, всё ещё лежащая на полу, хрустнула под его ботинком, — жрать им нечего. Суки. Ты им еще ружьё подари. И бабу. У тебя лишняя. Вместо того, чтоб учить их рыбу ловить, заглянуть к ним ночью — они там перепьются все и спать лягут.
— Ну давай, попробуй, Рембо херов, — сказал Серёжа. — Лицо раскрась и нож в зубы, я тебе дам, у меня много. А когда они тебя пристрелят, сразу станет легче определиться, какая баба лишняя.
На короткое мгновение мне показалось, что Лёня сейчас его ударит, — они стояли в каком-нибудь метре друг от друга, с раздутыми ноздрями и сжатыми кулаками, — но прошла минута, другая — и ничего не произошло, и Серёжа, наклонившись, принялся расшнуровывать ботинок, а когда он снова выпрямился, лицо у него было уже совсем другое.
— Мы не будем с ними воевать, — сказал он вполголоса. — У них автоматы, и чёрт их знает, кто они такие на самом деле. Я не идиот и всё прекрасно понимаю, но воевать — не будем. Нас тут не трое мужиков — тут девчонки и дети. Мы не осилим войну. По крайней мере, сейчас.
— Согласен, — поддержал папа. — Уймись, Лёнька. Пока вроде бы нормально всё, и про баб они невсерьёз, странно, что они в первый день про баб шутить не начали, я таких, как они, повидал в своей деревне — они тебе и про бабу пошутят с порога, и про козу — ты же не думал, что они тебе Шекспира тут в оригинале примутся читать?
— Вот и я таких повидал, — мрачно проворчал Лёня, но видно было, что он сдался и больше не станет спорить. — Они не шутят. Такие никогда не шутят.
Ира загремела тарелками, чтобы покормить детей, мальчик снова вскарабкался Серёже на руки, а я, воспользовавшись случаем, выскользнула наружу, чтобы выкурить еще одну сигарету. Стоявший возле двери Андрей молча протянул мне пачку и щёлкнул зажигалкой. Какое-то время мы просто стояли, прислонившись к стылой стене дома, и курили, глядя в черноту, — уже совсем стемнело, и в каком-нибудь шаге от дома не видно было ничего, и озеро лежало темное и беззвучное под нашими ногами.
— Как ты думаешь, им можно доверять? — спросила я, не потому, что мне было важно услышать, что Андрей скажет, а просто для того, чтобы не стоять тут в тишине, как чужие люди, но он просто поднял и опустил плечи, не удостаивая меня ответом.
Я этого не увидела — скорее, догадалась об этом по шороху его зимней куртки. Я такая же, как он, подумала я внезапно, ни о чём не спорю, ничего никому не доказываю, а просто молча жду, пока остальные всё решат за меня. С каких пор я сделалась такой пассивной? откуда взялась во мне эта коровья терпеливая покорность? ведь я же не была такой, никогда не была. Я представила себе ещё раз широкое, некрасивое, с тёмными глазами, Анчуткино лицо и то, как он ерошил волосы мальчику. Завтра он уедет с Серёжей в тайгу, один на один. Боюсь ли я того, что может там случиться? Должна ли я вернуться сейчас в дом и сказать Серёже: «Ты не поедешь, я не хочу, чтобы ты ехал, ты ничего о нём не знаешь, к чёрту мясо, которое вы, скорее всего, всё равно не найдёте, не езди с ним, останься здесь, они отдадут нам половину своих сетей, мы дотянем до уток и без охоты», — только я еще ни разу, ни разу за все три года не говорила Серёже «ты не будешь этого делать», я даже не могу представить себе, как это — открыть рот и сказать ему «не смей, я тебе не позволю». Я просто вернусь сейчас в душную комнату и сяду с ним рядом, ожидая, пока ребенок уступит его мне (когда мальчика унесут, наконец, в постель), а потом я буду лежать возле него под расстегнутым спальным мешком, и если он не очень устал сегодня, может быть, он положит мне на бедро горячую ладонь и шепнёт: «Давай выйдем на улицу, малыш», а скорее всего, он просто провалится в беззвучный, неподвижный сон, и я несколько часов подряд буду слушать его ровное дыхание, пока тоже, наконец, не усну.