Именно в этом последнем доме обнаружилось одиннадцать картонных коробок с консервами и большая часть остального — гречка, сахар, рис, макароны, — но они не взяли ничего, кроме консервов, потому что все упаковки оказались вскрыты. «Перестраховщики, — злился Лёня, — гречка-то вам чем не угодила, как будто вы ее сырой будете жрать». И тогда Серёжа заставил его снова натянуть респиратор и отвёл к сараю; в этот раз они не стали заходить, а просто слегка приоткрыли дверь. Уже почти совсем стемнело, и тела, лежащие на жестком полу, теперь ещё меньше напоминали спящих, словно это были уже не люди, а просто твёрдые застывшие камни. «Не вздумай больше его снимать, слышишь, — сказал Серёжа и похлопал по пластиковому рогатому конусу, закрывавшему Лёнино лицо. — Мы теперь до самого дома их снимать не будем».
Только на этих условиях — с закрытыми лицами и не снимая перчаток — они рискнули заночевать под крышей последнего, «Лёниного» дома. Проворочавшись без сна несколько часов, на рассвете ещё раз наскоро прочесали всё вокруг и теперь, засветло, обнаружили то, что непременно упустили бы в темноте: плотно обмотанную тентом ободранную «Газель» с двумя спущенными колёсами, сухим баком и разряженным аккумулятором, два стареньких одноствольных охотничьих ружья, десяток коробок самодельных патронов с криво обжатыми пластиковыми гильзами, пару спиннингов, кое-какие инструменты, клубок безнадёжно спутанных рыболовных сетей и двух мертвецов, примёрзших к полкам в маленькой бане. Еды, кроме найденной накануне, здесь больше не было.
Сети и топоры, которые было бы слишком тяжело нести по глубокому снегу, они сложили в пристройке, в которой стоял генератор, — вслух рассуждая о том, что обязательно нужно будет вернуться сюда весной, но прекрасно понимая про себя, что ни за что не вернутся. Впереди ждали пятнадцать километров знакомой и понятной уже, но по-прежнему трудной дороги, и поэтому, рассовав по рюкзакам свои нехитрые трофеи, они с облегчением ушли — поспешно, не оглядываясь. «Надо было, конечно, сжечь этот сарай, — закончил Серёжа хмуро, — надо было его сжечь. Но тогда мы потеряли бы еще час — а у нас не было часа».
— Я всё время думаю, — сказал он потом, после пяти громких минут тишины, которую никто из нас не собирался нарушать, — мы торчим тут почти полгода, и всего в пятнадцати километрах — вы подумайте только, пятнадцать сраных километров, пешком дойти за день — целая база, куча народу. а мы ничего о них не знали.
— Так ведь они же заболели, Серёжа, — жалобно сказала Марина.
— Ты не понимаешь, — ответил он нетерпеливо. — Тут в округе всего этого полно — заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие.
а мы ничего о них не знали.
— Так ведь они же заболели, Серёжа, — жалобно сказала Марина.
— Ты не понимаешь, — ответил он нетерпеливо. — Тут в округе всего этого полно — заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие. Я не говорю — сейчас. Весной. Как только сойдет снег. Мы могли бы поискать. Вы только представьте — если мы найдем еще кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы остались здесь совсем одни. Этого просто не может быть.
— По крайней мере, теперь мы точно до этой весны доживём, — тепло сказала Ира. — Вы молодцы. Правда, вы молодцы. Такая куча консервов… я думала, мы до конца дней уже будем есть только эту мерзкую рыбу.
Она не договорила, потому что Лёня закрыл лицо ладонями и захохотал — всхлипывая, захлёбываясь, утирая слёзы.
— Ты не поверишь, Ирка, — простонал он, тяжело дыша. — Нет, правда. Это бред, я понимаю. Но там в этих банках одна рыба. Ни тушенки, ни сгущенки, ни фига. Килька, бычки в томате, шпроты, горбуша. Печень трески.
— Нет! — Марина с ужасом закрыла рот рукой и зажмурилась. И засмеялась прямо сквозь растопыренные тонкие пальцы, прижимаясь виском к Лёниному плечу.
Ещё через секунду закопчённый наш чумазый домик как будто оторвало от земли, закрутило, понесло — даже пёс, мирно дремавший под печной дверцей, вскочил на ноги и коротко удивлённо взлаял, — мы так устали от ожидания, от тревоги, от страха, мы так боялись, что они не вернутся; «печень трески!» — старательно прокричал мальчик, ему понравилась эта непонятная фраза; «печень трески», — повторила я за ним, смеясь, обнимая Серёжу, думая: господи, как же хорошо, что вы вернулись, как же хорошо, теперь всё будет хорошо, теперь — точно всё будет хорошо.
Этой ночью мы спали в новом доме, на раскладном диване со смешным велюровым узором — загогулины, лепестки и ромбы, в кислом свежем запахе новых досок, смолы и надежды, впервые за пять месяцев — совершенно одни в комнате, только я и Серёжа, без вездесущего, проникающего сквозь стены Лёниного храпа, без железного скрипа ветхих кроватных сеток, без чужого сонного дыхания; всё можно починить и наладить, думала я, засыпая, всё можно исправить, всё будет по-другому, мы живы, мы не умрём, и скоро весна.
Разбудил меня громкий стук в дверь — забытый, почти незнакомый звук, наверное, я даже проснулась бы не сразу, если бы не залаял пёс — тревожно, предупреждающе; новые двери, подумала я, с усилием выдёргиваясь из крепкого, спокойного сна, наверное, мы машинально повернули ручку, когда заходили вчера, от кого нам здесь запираться, чёрт бы побрал Лёню с его казарменными замашками, сейчас он примется орать под дверью — подъём, вашу мать, — мог бы и дать нам поспать подольше, хотя бы сегодня. Стук повторился — и Серёжа беспокойно задышал во сне, защищаясь подушкой. Я спустила ноги на холодный дощатый пол (ну, держись, засранец), поднялась и вышла в узкий предбанник — «ну что, — сказала я закрытой двери, — ну что такое, блин, ребята, ну дайте поспать хоть раз в жизни».