И дальше мы уже только отвечали ему — перед ним, — как если бы в его власти было одобрить или осудить то, что мы делали в эти несколько недель, как будто мы в самом деле нуждались в его одобрении. Пока мы рассказывали, Вова тревожно глядел на нас из-за его плеча, не выпуская весла из рук, а маленький Лёха мрачно смотрел в воду, не поднимая глаз, и только изредка длинно сплёвывал сквозь зубы. «С едой-то у вас как? — спросил Анчутка наконец. — Консервы доели уже?» И Серёжа отозвался: «Нормально с едой, утка пошла, стреляем помаленьку». «Молодца, — хмуро похвалил Анчутка и добавил: — У нас-то не идёт пока охота ваша. Херовое, похоже, будет у нас лето». «Да ладно, — сказал Серёжа. — Хочешь, давай с нами завтра, только затемно надо». «Посмотрим, — перебил его Анчутка, откидываясь назад, словно собираясь скомандовать безмолвным своим гребцам разворачивать лодку, потому что им нечего было больше с нами делать. — Посмотрим». И я спросила глупо: «Так вы голодные, может?» — и он повернул ко мне голову и посмотрел — коротко, недружелюбно. Девочка, подойдя, вдруг ткнулась горячим носом в моё бедро, и пока я наклонялась к ней, пока поднимала её на руки — она, как всегда, мгновенно вцепилась и прилипла, обхватила руками и ногами — там, в двадцати метрах от берега, что-то неуловимо изменилось: лодка ещё не двинулась с места, но вёсла уже как будто напряглись — сейчас уплывут, подумала я, уплывут, — и выпалила, торопясь, не думая, не думая: «Подожди. Подожди! Давайте меняться. Мы настреляем вам уток. А вы нам — дизель. У вас же есть. Я знаю, что у вас есть», — и тут же, ещё до того, как оба весла, словно по команде, дёрнулись и выскочили на воздух, расплёскивая серебристые ртутные брызги, до того, как лодка крутнулась, притапливаясь и загребая носом, мне стало отчётливо ясно, как сильно и страшно я ошиблась.
— Дура, — сказал папа, когда белая дощатая корма с дурацкой надписью «Переправа» была уже метрах в пятидесяти от берега. — Дура.
* * *Они вернулись через день, пасмурным ранним утром. Ни я, ни Ира не услышали, как шлёпают по воде их вёсла, как они втаскивают на берег свою тяжёлую лодку — новый наш глупый дом был повёрнут к озеру не окном, как прежний, а слепой входной дверью и бесполезной недостроенной верандой.
Мы кормили детей завтраком, я держала в руке ложку, сидя спиной к двери, и когда она негромко стукнула, я подумала, что это вернулся папа, и даже хотела спросить — «забыли что-нибудь?» — и успела поискать глазами чайник: тот ещё не должен был остыть, мы только сняли его с печки. Ира дёрнулась на стуле — деревянные ножки взвизгнули, царапая свежие доски пола, — и обхватила мальчика руками, поворачивая его светлую растрёпанную голову, прижимая её куда-то себе в ключицу, он хрипло пискнул — возмущённо, непонимающе. После этого можно было уже не оборачиваться.
— Хлеб да соль, — странно сказал Анчутка мне в затылок незнакомым, сказочным голосом, и воздух мгновенно загустел и уплотнился, испаряя кислород, замедляя движения.
Я заставила себя протолкнуть вперёд немеющую ватную руку, донести ложку до девочкиного рта, собрать с крошечного круглого подбородка четыре, ровно четыре прозрачные капли, отставить тарелку. Положить ладони на стол. Оттолкнуться и встать. Повернуться.
— Попрощаться зашли, — произнес он ласково, поднимая уголки губ и не улыбаясь, — попрощаться. Мужиков ваших не застанем, да и ладно. Двинем к чухонцам, — сказал он, — а не по-людски как-то без прощанья, да, Анюта?
Собственное моё имя липко и неприятно царапнуло ухо; «Дашу забери», — хотела сказать я и не сказала и с благодарностью услышала шелест и шорох, и скрип позади — как хорошо, что она всегда сначала думает о детях, дети же ни при чём, зачем ему дети, а я просто не успею сейчас повернуть голову. Анчутка коротко, равнодушно глянул поверх моего плеча и проговорил спокойно, возвращаясь ко мне глазами:
— А то давай, поехали с нами. — Вова у него за спиной испуганно вздрогнул, и я поняла, что они не договорились. — Что там ваши утки, рыба эта сраная, помрёте же всё равно.
А я смотрела на паренька, застывшего возле двери, мы строили вместе дом, мы жгли костёр на берегу, мы не чужие, не чужие.
— Ягоды тебе принёс. Я, — сказал Анчутка. — Мёда тебе принёс. Я. — И с каждым этим «я» он делал шаг вперёд, а длинный худой паренек за его плечом смотрел и смотрел в пол.
— Да кто ты такой, — сказала я тогда, с хрустом сдвигая назад шаткий стул. — Кто. Ты. Такой. — Но нижняя моя губа вдруг ужасно, судорожно прыгнула и поджалась, и несколько десятков трусливых лицевых мышц в одно мгновение, хором предали меня, и побеждённое горло сжалось, едва пропуская выдох. — Пошёл. Ты. — Это надо было сказать, и я сделала всё, чтобы произнести это, и они мне правда почти удались, два бессильных злых слова — он их услышал.
И ровно в ту секунду, когда у меня кончился воздух — совсем, как у рыбы, висящей в аквариумном сачке, — Ирин голос, вибрирующий от напряжения, холодно, отрезвляюще произнёс:
— Вы обалдели, что ли, мужики, тут же дети, вы же не станете при детях? — и мальчик, которого она наверняка теперь держала на руках, заплакал сердито и громко.