Может быть, для того, чтобы отвлечься от ожидания, всё свободное время между утренней и вечерней проверками сетей мы проводили снаружи, собирая из разрозненных, доставленных с того берега фрагментов дом, о котором столько мечтали каких-то две недели назад и который почему-то сделался теперь для нас всего лишь ещё одним якорем, цепко держащим нас на острове, очередным доказательством того, что нам никуда от него не деться.
Пока мужчины восстанавливали сруб, укладывая друг на друга пронумерованные брёвна, мы сушили мох, сортировали незатоптанные чистые доски пола и стропила, счищали крошащуюся на морозе монтажную пену с оконных рам — в отличие от рыбалки, эта работа удавалась нам куда лучше и двигалась скоро, и жизнерадостная светлая коробка с пустыми проёмами с каждым днём вырастала всё выше прямо под боком нашей почерневшей развалюхи. «Ну не красавцы ли мы, — невесело улыбался Серёжа, — строители-молодцы, через пару недель справим новоселье и празднично сдохнем с голоду в новом доме», «Ладно тебе, Серёга, — ворчал Лёня. — Тоже мне блокада Ленинграда, один мешок есть, еще хотя бы столько же наловить — и переждём, куда денемся».
Именно этот мешок, выпотрошенный и растерзанный, мы обнаружили на снегу под мостками на следующее утро. Следов вокруг не было — точнее, их было слишком много: наслаивающиеся друг на друга, оплывшие отпечатки наших ног и собачьих лап, треугольные птичьи оттиски. «Это не он, — сказала я папе, — он всю ночь был в доме, это не он, не вздумайте даже»; пёс тяжело, увесисто спрыгнул с мостков, приземлившись на четыре лапы, спугнув пару растрепанных черных ворон, топтавшихся возле мешка, опустил морду и начал жадно, торопливо глотать, уделяя каждой колючей облепленной снегом тушке не больше двух судорожных движений челюстью. «Что же он… — выдохнула Марина, — он же сейчас… ах ты гад, перестань, перестань, — и замахала руками, и ринулась вниз, прямо на жёлтую тощую спину, — отойди, отойди, оставь»; пёс прижал уши и глухо, низко заворчал, продолжая глотать, не отвлекаясь ни на секунду. «Пристрелю, ссука…», — шипел папа, толкаясь во входную дверь, спотыкаясь на пороге. — «Это не он, это птицы!» — крикнула я. — «Аааа, — взревел Лёня, — отойди, Маринка», — и швырнул сучковатое тяжелое полено, которое стукнуло в нечесаный поджарый бок, отскочило, крутанулось, покатилось, пес по-человечески охнул, согнулся и сиганул прочь, за деревья, не оглядываясь, дожёвывая на бегу.
— Это не он, — повторила я, когда мы, сидя на корточках, подбирали надкусанные, расклёванные рыбьи тельца, укладывая их обратно в надорванный мешок, — не он, просто он голодный, так же, как мы. Это мог быть кто угодно.
— Какая разница теперь, — всхлипнула Марина. — Посмотри, ты посмотри только, как мы будем это есть, тут почти ничего не осталось, это мусор, мусор, господи, что же мы будем теперь делать.
Разницы действительно не было никакой. Уничтожить двухнедельный наш драгоценный запас рыбы мог и какой-нибудь неизвестный вышедший из леса зверь, и вездесущие вороватые вороны, и даже похожие на летающих крыс бледные мелкие озерные чайки — это в любом случае означало, что несколько предстоящих недель без рыбалки достанутся нам очень дорого.
— Хватит реветь, — сказал Серёжа, когда мы вернулись в дом, мокрые, с застывшими исцарапанными руками. — Мы наловим ещё. Пока ещё можно ловить. В конце концов, мы тут не одни. Мы можем переждать на берегу. Надо пойти к мужикам и поговорить, я пойду.
— Опять двадцать пять за рыбу деньги! — бухнул Лёня. — Ну, пустят они тебя во вторую избу — и чего? Жрать ты там что будешь? Или ты думаешь, они с тобой тушёнкой поделятся?
— Можно договориться, — упрямо мотнув головой, Серёжа поднялся, как будто сейчас же, в эту минуту, собираясь идти через озеро на ту сторону и снова торговаться и просить, — они нормальные мужики. У нас дети, — сказал он и скривился, задёргал щекой и снова сел, потому что вспомнил — потому что я вспомнила, и он не мог не вспомнить тоже — того человека в дачном поселке под Череповцом, стоявшего возле нашей калитки несколько часов, до самой темноты, не решавшегося подняться на крыльцо и постучать в дверь.
У нас дети, — сказал он и скривился, задёргал щекой и снова сел, потому что вспомнил — потому что я вспомнила, и он не мог не вспомнить тоже — того человека в дачном поселке под Череповцом, стоявшего возле нашей калитки несколько часов, до самой темноты, не решавшегося подняться на крыльцо и постучать в дверь. Человека, который сказал «у нас дети» и которому мы всё равно отказали в помощи.
— Можно договориться, — повторил Серёжа негромко, не поднимая глаз. — Я схожу и попрошу.
— Нет, — сказала Ира. — Тебе они ничего не дадут. Ну или сменяют ящик консервов на нашу последнюю машину, и ты им точно ее отдашь. Тебе нельзя идти.
— А тебе — дадут, — сказал Лёня, нехорошо улыбаясь.
— И мне не дадут, — спокойно ответила она. — Может, не будем валять дурака? Мы все прекрасно знаем, кто должен идти с ним разговаривать.
— Кто? — неприятным, напряженным голосом спросил Мишка, и я сначала положила руку ему на запястье и только потом подняла на Иру глаза.