Они не стали подругами, — я видела, что не стали, — но это совершенно им не мешало; я же чувствовала себя попавшей в детский сад, в который тебя определили в середине года, когда все уже знакомы друг с другом, а ты лишняя, ты одна, и даже если ты попытаешься подойти и присоединиться к чужой, непонятной игре, тебя всё равно не примут, на тебя просто не обратят внимания; больше всего мне хотелось забиться в угол и молчать, или спать весь день, или уйти в лес и не возвращаться, пока не вернутся мужчины, я даже пыталась ходить с ними на озеро, но с первого же дня поняла, что не справлюсь, что мне холодно, что я мешаю Сереже своими жалобами. Мне не было места нигде.
Поэтому, проснувшись, я вначале испуганно нашарила его глазами и, только убедившись, что он еще здесь, что я еще не одна, спросила:
— Какой сегодня день?
Серёжа обернулся.
— Я не помню, — сказала я, — високосный год или нет?
— Черт его знает, — он пожал плечами и снова наклонился над термосом, — какая разница?
Мне хотелось сказать: «большая, большая разница!», потому что это было важно — знать, какое сегодня число, двадцать девятое февраля или первое марта. Но я ни за что не сумела бы объяснить ему, он не услышал бы — у него был термос, который нужно наполнить кипятком, его ждали сети, покрытые ледяной коркой, а у меня впереди — только пустой бессмысленный день, еще один из целой череды таких же, только теперь я даже не знала, какой он по счету, и это почти нельзя было вынести. Сережа завинтил, наконец, крышку термоса и позвал:
— Лёнька! Всё готово, ты идёшь?
Из-за тонкой перегородки, отделявшей комнаты лишь наполовину, раздался Лёнин зычный зевок, яростно заскрипели пружины, а я смотрела на Сережину спину и знала, что он уже не обернётся ко мне — подхватит сейчас свой термос и выйдет за дверь; он поднял голову, прислушался к звукам за перегородкой и начал было ещё раз:
— Лёнька… — но не успел закончить фразу, потому что низкая, ведущая на улицу дверь распахнулась, и в проёме появилось растерянное Мишкино лицо.
Мишка обвел нас глазами и сказал, обращаясь, как мне показалось, только к Серёже:
— Там дым.
— Где дым? — спросил Серёжа удивлённо.
— На том берегу, — ответил Мишка. — Там дым, понимаешь? — и, не сказав больше ни слова, убрал голову и захлопнул входную дверь.
* * *Столб дыма — густой, похожий на толстый восклицательный знак, вызывающе тянулся вверх над растущими на берегу деревьями, распадаясь на отдельные темные облачка уже где-то совсем высоко, — погода была безветренная. На узких мостках, жалобно прогнувшихся под нашим весом, места для всех не хватило — Сережа, выбежавший первым, стоял возле самого края, напряженно вглядываясь вперёд, туда, где, плотно укрытые лесом, прятались от глаз бревенчатые избы наших мертвых соседей, где стояли наши засыпанные снегом машины и где — мы знали точно — уже полтора месяца не было ни единой живой души.
По пути на улицу — после Мишкиных слов мы все, бывшие внутри, почти одновременно вскочили и бросились к выходу, на бегу набрасывая одежду, — в дверях я столкнулась с папой, почему-то спешащим назад, в дом; лицо у него было напряженное, он почти сердито отпихнул меня, ворвался внутрь и немедленно принялся громыхать чем-то в сумрачной глубине комнаты и появился на улице только после того, как все мы уже толпились снаружи, толкаясь на тонком дощатом помосте, опоясывающем дом, дыша друг другу в затылок.
— А ну-ка, — раздался его хмурый голос где-то позади меня; работая локтями, он начал прокладывать себе дорогу вперед, к внешнему краю мостков, и наша неустойчивая толпа вздрогнула и рассыпалась, освобождая ему проход.
Из-за спин мне не было видно ничего, кроме дыма. Я хочу увидеть берег, подумала я, хочу увидеть — что там, и даже встала на цыпочки, вытянув шею, но упёрлась взглядом только в массивные Лёнины плечи.
— Отойди-ка, Мишка, — деловито сказал папа, и тонкая узкоплечая фигурка сразу же послушно, с готовностью качнулась назад, едва не сбив меня с ног.
Быстро протянув руки, я обхватила его, чтобы он не свалился с мостков, и снова удивилась тому, какой он худой и твердый, как ломкое молодое дерево, — за несколько проведенных на озере месяцев он как будто вытянулся вверх и высох, а отросшие спутанные волосы уже падали на глаза, только он не позволял мне подстричь их — он вообще ничего теперь не позволял мне, занятый серьезными мужскими делами, его больше нельзя было трогать руками, тормошить, его даже почти невозможно было заставить мыться, и он уже начал пахнуть козленком, мой мальчик, мой незнакомый маленький сын. Мишка нетерпеливо стряхнул мои руки и попытался было снова нырнуть назад, в толпу, но я схватила его за рукав:
— Что там? — спросила я. — Ты видел что-нибудь? — и тогда он повернул ко мне возбужденное, почти радостное лицо и ответил:
— Дым, мама! Дым! — как будто удивляясь тому, что я не радуюсь вместе с ним.
— Кто-то выжил, да? — растерянным, тонким голосом спросила Марина (кажется, уже не в первый раз). — Получается, кто-то всё-таки выжил?
Этого не может быть, подумала я, мы смотрели в небо каждый день, здесь просто некуда больше смотреть, мы бы заметили.