На самом же деле, у нас просто не было другого выхода. Это ясно было мне, это ясно было всем остальным — даже папе, который, насупившись, долго разглядывал карту, озабоченно чесал бороду, а потом задал Серёже два десятка вопросов, ненамного отличавшихся от тех, что пришли мне в голову, пока мы переходили озеро. «Да ладно, пап, — отвечал Серёжа терпеливо, — что такое пятнадцать километров, даже без лыж — реально за день пройти, а не успеем — так палатка же есть. Их двое, нас двое — поместимся, ничего. А лёд ещё с неделю точно простоит — мы успеем, пап. А вы пока с Мишкой стропила закончите, положите рубероид — у вас своих дел полно».
У нас действительно не было другого выхода, и потому весь оставшийся день мы провели в сборах — палатка, спальные мешки, ружья, Серёжины охотничьи ножи, термос с мутным рыбным бульоном, и в разговорах — глупых, полных надежды фантазиях о том, сколько прекрасных и нужных вещей может найтись в этой неизвестной Лубосалме, о существовании которой никто из нас ещё вчера не имел ни малейшего понятия. Мы, обречённые вяло сидеть на месте и дожидаться их возвращения, больше не спорили с ними и не возражали — разве что ночью, лёжа без сна под горячей Серёжиной рукой, я услышала вдруг тонкие Маринины всхлипывания, «не ходи, Лёнечка, не ходи, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не ходи, не оставляй меня», — повторяла она еле слышно, и он что-то отвечал ей, монотонно, успокаивающе, только я так и не сумела разобрать его слов потому что сонный ровный стук Серёжиного сердца под моей лопаткой заглушил внезапно все остальные звуки. Не ходи, подумала я громко, почти вслух. Не ходи. Серёжа глубоко вздохнул во сне и убрал руку.
Поднявшиеся затемно Лёня и Серёжа плотно упаковались в походное своё снаряжение и прямо с рассветом ушли, переполненные нетерпением и энтузиазмом. Как только за ними закрылась дверь, Марина сложила пальцы щепотью и перекрестила непричастное дощатое дверное полотно, мелко, три раза. «Господи, — забормотала она торопливо, захлёбываясь, — господи, если ты есть. Пожалуйста. Пусть он вернётся. Чёрт с ней, с едой, пусть он вернётся, пусть он просто вернётся, ладно?» — и заплакала, некрасиво ссутулившись, свернув вперёд узкие плечи; Ира сказала недовольно: «Маринка, ну хватит, ты как на войну его провожаешь, тут пятнадцать километров всего, тоже мне, кругосветка, это как Ленинский проспект, слышишь? От Юго-Западной до Якиманки».
«Не знаю я никакой Якиманки, — сказала Марина, не отворачиваясь от двери. — При чём здесь Якиманка?» «Ну хорошо, — устало ответила Ира, — какая у вас там в Ростове самая длинная улица?» Лицо у нее было бледное и измученное, и это значило, что и она тоже этой ночью совсем не спала.
Мы должны были их отпустить. Мы правильно сделали, что отпустили их, — но тревога, придавившая нас еще ночью, накануне их ухода, с каждым часом ожидания делалась всё сильнее, несмотря на то, что бессмысленно было рассчитывать на их сегодняшнее возвращение, — «пятнадцать километров в одну сторону, девочки, это на целый день, — сказал папа спокойно, — ничего, там переночуют, волноваться можно начинать завтра вечером, не раньше. Успеете еще. Глупо торчать у окна, давайте-ка, давайте быстро, сети надо проверить, детей накормить. Мишка, пошли, крыша ждёт — прибьём рубероид, а после окнами займемся». Список монотонных ежедневных забот — рыба, сети, растопка печи — иссяк слишком быстро, чтобы надолго занять нас и отвлечь, так что уже к полудню мы снова застыли, парализованные и пассивные, как сонные осенние мухи, и папа, забежавший ненадолго за очередной порцией кипятка, опять принялся тормошить нас — «чего сидим, — сказал он сердито, — переезжать скоро, вещи не собраны, посуду — поделить, одеяла, одежду. Ира, Аня, у вас тут дел на неделю, мы достроим раньше, чем вы соберетесь».
День был солнечный, ярко-синий, не морозный, и сквозь тонкие дощатые стены снаружи в дом врывались звуки — бодрое звяканье молотков по стропилам, звонкий хруст лопающегося озёрного льда; сидя на жёстком полу, мы разбирали свитера, шерстяные теплые носки и полотенца и действительно на несколько часов забыли о том, что ждём и боимся, поглощённые нехитрыми выяснениями — чьи это перчатки и не видел ли кто-нибудь толстый коричневый Лёнин свитер с горлом, был же, я точно помню, вот здесь лежал; мы, возможно, отвлеклись бы совсем, если бы ещё через три часа с того берега не прибежал стеклянный от ветра тревожный Вова, которого ушедшие утром Анчутка с Лёхой почему-то с собой не взяли, — для того ли, чтобы защитить противоположный берег от наших любопытных глаз, а может быть, просто для того, чтобы поддерживать тепло. Он поскрёбся в нашу дверь и немного посидел внутри, жалуясь, что на той стороне, у самого спуска, этим утром образовалась огромная мокнущая проталина, которую ему пришлось обходить большим кругом; и чёртово солнце шпарит так, что к концу недели, конечно, озеро перейти уже будет нельзя; «не могу я там один, — признался он под конец, — можно я у вас посижу, я вот чаю принес, хотите?» Еще через час, снова заражённые его беспокойством и неуверенностью, мы выгнали его на улицу. «Володя, — заявила Ира, — чем сидеть просто так, может быть, поможете там — они крышу накрывают, вы бы очень им пригодились». Он вскочил, расплескивая недопитый чай, и с готовностью принялся натягивать куртку; спустя несколько минут снаружи послышался его ломкий срывающийся голос. «Неплохой вроде мальчик, — сказала Ира неприязненно, — но вот убила бы на месте, чертов нытик».