Мы молча смотрели друг на друга — она и я. Совсем недолго, меньше минуты.
— Слушайте, у нас осталось килограммов пять, может, шесть, — начал Серёжа, — лёд пока стоит, у нас ещё дней десять наверняка…
— До середины мая можем тут застрять, — говорил папа в то же самое время, — ни плавать, ни ходить.
— Мам, — сказал Мишка резко и вырвал руку из-под моей ладони. — Мам. Мам!
— Ты права, — сказала я ей, и она неглубоко, осторожно кивнула. И улыбнулась мне.
* * *Во всём, что я сделала в следующие полчаса, не было ровно никакого смысла: ни в яростном придушенном споре с Серёжей, который случился сразу за входной дверью и каждое слово которого прекрасно слышно было внутри дома, за тощими деревянными стенами, ни в последующем нашем молчаливом, сердитом переходе через озеро — «по такому льду не ходят в одиночку», — во время которого он ни разу не приблизился и не оглянулся на меня. Я поняла это раньше, чем закончила пересказывать короткую нашу и бессмысленную, неловкую просьбу, сидя напротив Анчутки в просторной, изрядно теперь захламленной гостиной большого дома на берегу. Раньше даже, чем он распахнул дверь, оглядел меня без улыбки, неприветливо и просто молча отступил в сторону, не приглашая, а скорее неохотно позволяя мне войти. Наверное, это было ясно мне ещё до того, как я поднялась и стала надевать куртку, игнорируя Мишкино возмущённое «мам! мам!», — потому что именно сейчас, когда голод замаячил перед нами по-настоящему и всерьёз, идиотская надежда на то, что чужие, едва знакомые люди, живущие по ту сторону озера, продолжат делиться с нами жизненно важным ресурсом просто так, ни за что, задаром, выглядела особенно абсурдной.
Именно сейчас, когда еда сделалась для нас действительно необходима, она приобрела, наконец, свою реальную цену, и цена эта — несмотря на голодных малышей и на Ирину безмолвную просьбу — оказалась мне не по зубам.
Всё время, пока я спорила с Серёжей, пока шла через озеро, глядя себе под ноги, перепрыгивая толстые трещины, огибая мокрые серые язвы и угрожающе непрочные окопы вздыбившегося ломаного льда; всё время, пока я говорила, не отрывая глаз от своих лежащих на столе ладоней, — всё это время я точно знала, что делаю это напрасно, поэтому совершенно не удивилась ни паузе — долгой и неприятной, — несколько минут непроницаемо висевшей между нашими головами после того, как я замолчала, ни раздраженной гримасе, которую обнаружила на его лице, подняв, наконец, глаза. Мне кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти, — сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз, и я осталась.
Мне кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти, — сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз, и я осталась.
— Я принес вам ягоды, — сказал он, наконец. — И мёд. Водка вам была нужна — я дал вам водку. Дал я вам водку?
— Дал, — кивнула я обреченно, понимая, что быстро уйти мне не удастся, потому что ему, очевидно, хочется выговориться, а мне придется его выслушать.
— Дал, — повторил он еще раз. — Только, Анечка, котеночек, какого хрена вы решили, что у меня тут гастроном? Дай ложку, дай говна, дай баню, дай еды. Я должен вам, что ли?
— Должен, — сказала я вдруг, неожиданно для себя, выдернула руку и встала. — Ты — должен. Здесь была куча еды, и ты всю ее оставил себе. Мёда он принёс. Дед мороз. Сидите тут на коробках с консервами, а мы который месяц…
— Какие коробки? — заорал он громко и зло и тоже вскочил; в соседней комнате что-то со стуком упало на пол, тонкая филенчатая дверь с легким дребезгом приоткрылась, и в проёме показалась испуганная Вовина физиономия. — Уйди, Вова! — рявкнул Анчутка, не оборачиваясь. Вова сгинул.
Анчутка шагнул ко мне — большой, сердитый, он меня не тронет, подумала я без страха, не чувствуя почему-то никакой опасности, и он действительно даже не прикоснулся — наоборот, приглашающим жестом раскинул руки в стороны, отчего немедленно сделался похож на железобетонного бразильского Иисуса-Искупителя, только толстого и обросшего щетиной.
— Давай! — сказал он. — Смотри! Ищи свои коробки! Найдёшь — забирай! Нет, ты давай, ищи, чего ты кривишься — вдруг мы тут припрятали чего, так ты поищи, я тебе донести помогу, если найдёшь!
— Не было тут ни хера. — Он сбавил тон и опустил руки, успокоившись так же неожиданно, как перед этим разозлился. — Ну, то есть как не было. Было, да. Только мало, поняла? Мало совсем. Мы еще в марте всё доели.
— А где же вы берете еду? — глупо спросила я. — Лёд же вскрывается, скоро будет не до рыбалки.
— А-а, рыбалка твоя, — он махнул рукой. — Только задницу морозить. Никакие из нас рыбаки. Мы по округе тут покатались — набрали немного. И еще наберём. Волка ноги кормят.
— Где набрали? Тут же нет никого?
Он помолчал, улыбаясь.
— Где набрали — там уже нет. Мужик твой — на улице стоит? — спросил он. — Иди, позови его. У меня к нему дело как раз.
На застекленной веранде, возле входной двери — я уже бралась за ручку, чтобы открыть ее, и сквозь мутные, плачущие стекла видно было Серёжу, бесцельно бродящего снаружи, — Анчутка догнал меня, горячо дохнул в шею и воткнул тяжелую свою руку в деревянный косяк, преграждая дорогу.