Именно там, в одном из окрестных поселков, наши гости разжились дополнительным топливом и кое-каким провиантом — «ну, как разжились — украли», — просто сказал Анчутка и криво улыбнулся, — «а что было делать, не замерзать же, народ там был уже пуганый, злой, палить начинали еще на подъезде, сначала по колесам, потом — так, да и взяли мы немного, только чтоб уехать». Я сразу вспомнила старика, вытащившего нас, замерзающих и отчаявшихся, из перемёта, преградившего нам путь где-то между Вытегрой и Нигижмой, предложившего нам безопасность и теплый ночлег, и то, как спустя каких-нибудь двенадцать часов после его бесхитростного, великодушного поступка мы поступили с ним — мы, хорошие люди, с детства привыкшие к мысли, что красть — нельзя.
Вспомнила его лицо, холодное и брезгливое, когда мы, держа его на мушке, сливали топливо из цистерны, стоявшей у него во дворе, и его последние слова, обращенные к нам. «Странные вы люди, — сказал он. — Странные — вы — люди».
И как только это горькое воспоминание оформилось и набрало вес, я подумала — а ведь мы не рассказали об этом нашим новым знакомцам, мы вообще ни словом об этом не упомянули, как будто между мертвым Череповцом, заброшенным Кирилловом и страшным, полупустым Медвежьегорском не было ничего, кроме безлюдной оледеневшей дороги, потому что мы по-прежнему хотим казаться хорошими людьми, не странными — хорошими, хотя вот это простое признание — «украли, не замерзать же» — было почему-то и честнее, и человечнее того, что сделали мы.
Дорога от Петрозаводска сюда, к Вонгозеру, заняла у наших гостей три с лишним месяца — расстояние это можно было преодолеть за несколько дней, только, в отличие от нас, у них не было такой цели. На самом деле, до последнего момента они вообще не подозревали об этом маленьком озере, затерявшемся посреди заваленной снегом тайги, — в этом холодном, недружелюбном северном крае света нашелся бы десяток озер побольше и пощедрее нашего, так что они просто перемещались от одного полувымершего поселка к другому, пополняя скудные запасы продовольствия и бензина, промышляя грабежом и мародерством.
Они рассказали нам об этом, не стесняясь и не утаивая бесславной природы своей победы над смертью, как если бы не сомневались в том, что и мы, так же, как они, ни за что не сумели бы добраться сюда, не нарушив человеческих правильных законов. И они были правы — потому что за эти двенадцать дней, которые мы провели в дороге, мы конечно же успели нарушить их и сами: тогда, в Нудоли, покупая последнее топливо у людей, не имевших еще ни малейшего представления о том, на какие бесполезные бумажки они меняют драгоценный, жизненно важный ресурс, и позже, в дачном поселке под Череповцом, отказав в помощи умирающей, обреченной маленькой семье, и потом, в крошечной деревне посреди озер, воруя топливо у единственного человека, встретившегося нам на пути, который был готов бескорыстно помочь нам.
И наконец только что — об этом было сложнее всего не думать, — только что мы сбежали, испугавшись болезни, и оставили умирать тридцать с лишним человек — умирать мучительно, медленно, — наблюдая с другого берега за тем, как вездесущая, смертельная зараза побеждает их, отсчитывая дни до тех пор, пока можно будет, не боясь и ничем не рискуя, перейти озеро и завладеть их запасами.
Рыба, принесенная Мишкой с озера, замерзшая в камень за те несколько часов, что она пролежала на льду, успела оттаять в алюминиевом ведре возле печи и наполнить душную комнату резким солоноватым духом, а мы всё сидели над разорённым, никому не нужным столом с початой коробкой шоколада, сжимая в руках чашки с недопитым разведенным водой спиртом, и слушали — жадно, тревожно, потому что вдруг осознали: мир за пределами небольшого озера, предоставившего нам убежище, мир, который мы считали окончательно, необратимо погибшим, всё ещё существует где-то там, в ста с лишним километрах отсюда, и мы не последние живые люди на земле, потому что наши гости, наряженные в камуфляжные костюмы с чужого плеча, не далее чем неделю назад ещё были тому свидетелями — пусть недоброжелательными и мимолётными, но свидетелями.
За три долгих зимних месяца, в течение которых мы прятались здесь, на острове, пугаясь собственной тени, они успели исколесить этот негостеприимный холодный кусок планеты вдоль и поперёк — в поисках места, где можно было бы бросить якорь, и за это время успели столкнуться с огромным количеством выживших — недоверчивых и враждебных, но живых, таких же, как мы, пытающихся построить жизнь на обломках. Теперь они, эти трое, рассказывали нам о слухах, путешествующих от поселения к поселению с такими же, как они, скитальцами, — слухах, распространившихся так же надежно, как если бы их передали по радио, и укоренившихся мгновенно.
Теперь они, эти трое, рассказывали нам о слухах, путешествующих от поселения к поселению с такими же, как они, скитальцами, — слухах, распространившихся так же надежно, как если бы их передали по радио, и укоренившихся мгновенно.
О том, что где-то в уральских горах есть целый подземный город, безопасный и здоровый, сытый, тёплый, в котором укрылось правительство, необходимое, чтобы управлять тем, что осталось от густонаселенной когда-то страны, и учёные, призванные искать вакцину, способную победить эту жадную, непримиримую чуму, и артисты — художники, певцы, музыканты, которых посчитали достойными спасения, и ещё военные, которые защищают их всех от вторжения извне — от таких, как мы, предоставленных самим себе, обреченных, никому не нужных.