Перед самым закатом — мы как раз возвращались с озера с неполным ведром мокро плюхающей плотвы — небо затянулось и поблёкло; повалил тяжёлый весенний снег, липкой сплошной стеной занавесивший горизонт, и сразу всё исчезло: берег с двумя осиротевшими избами, чёрные лохматые ёлки, разбегающиеся вправо и влево от острова изрезанные трещинами озёрные рукава, — и хотя солнце сейчас было главным нашим противником, стремительно сокращавшим недолгий срок, оставшийся до поджидавшей нас безусловной, настоящей робинзонады, его неожиданное исчезновение захлестнуло нас новой волной паники.
Снегопадов не было уже почти месяц, и мы отвыкли от оглушительной тишины и темноты, бывших им неизменными спутниками, — настолько, что в течение первых бесконечных мгновений не могли даже сообразить, в какую сторону возвращаться: только что остров был вот он, совсем рядом, в нескольких сотнях метров, и вдруг пропал, скрылся, утонул, и даже торопливый, приглушенный снежной завесой стук молотков, забивающих в стропила кровельные гвозди, раздавался теперь, казалось, сразу со всех сторон, не подсказывая направление, а только запутывая нас.
Уже на мостках, возле самой входной двери, Марина поставила ведро, обернулась и опустила уголки губ, не вздумай, подумала я, не вздумай сказать сейчас, достаточно того, что мы все об этом думаем, и мысли наши перетекают из одной головы в другую беспрепятственно и легко: «А что, если они не дошли, если заблудились и попали в слепой этот снегопад?» «У них палатка, — сказала Ира резко, — четыре здоровых мужика, и не холодно же совсем, а ну марш в дом», — и Марина вздрогнула и толкнула дверь.
Из-за снега юного Вову, замерзшего и напуганного теперь ещё и перспективой одному брести через озеро, пришлось оставить ночевать — он был согласен даже остаться без ужина, удовольствовавшись кружкой жидкого бульона, и облегчённо устроился на пустующей железной кровати, на которой и уснул — мгновенно, как отогревшийся уличный щенок, а мы, уложив детей, ещё долго сидели без слов вокруг пустого стола и смотрели в окно, в белую тьму, чувствуя себя маленькими, бессильными и одинокими. Легче нам стало, только когда снаружи вдруг требовательно заскребло, зашуршало, зацарапало острым по дереву и с потоком свежего воздуха в перетопленную комнату просочился желтый, длиннолапый, весь облепленный снегом пёс, нырнувший на своё место возле печной заслонки и задышавший спустя минуту глубоко и ровно, словно и не пропадал где-то целых двое суток. Именно его возвращение заставило нас поверить в то, что в белой пустоте вокруг не осталось больше опасностей, кроме, разве что, снега, холода и расстояния, и ни одна из этих напастей, даже все они вместе взятые не способны всерьёз навредить тем, кого мы отпустили, — ни сегодня, ни завтра, никогда.
Уверенность эта выветрилась утром следующего дня, когда, выглянув наружу, мы не смогли разглядеть ни озера, ни деревьев, ни даже края мостков — к оконным стеклам прижималась снаружи одна только непрозрачная, плотная снежная пелена. Чертыхнувшись, папа заторопился — «крышу, крышу надо закончить, полный чердак навалило уже» — и сонные, лохматые Мишка и Вова послушно принялись одеваться. Через несколько часов последний рубероидный лоскут был прибит на место, но, словно не желая возвращаться в дом и вместе с нами смотреть в окно, все трое наспех глотнули чаю и с явным облегчением убежали назад, подальше от нашей тревоги. «Окна, — сказал папа с напускной досадой, — окна надо воткнуть, снег валит — не высушим потом. Гвозди-то мы взяли, это я догадался, но кто мог предположить, что нам понадобится монтажная пена? Ладно, будем по-деревенски. Тряпок у нас, конечно, не хватит — три больших окна, да дверь еще — так что придется потрошить матрас. Андрюхин возьмём, — предложил он задумчиво, весь поглощённый только важной своей задачей — утеплить окна и двери, и через минуту уже стаскивал тяжелого полосатого монстра на пол и кричал Мишке: — Помоги-ка, дверь подержи, давай-давай, вот так».
Наташа, казалось, ненарочной папиной бестактности даже не заметила — если возбужденная, непримиримая злость, захлестнувшая её в первые дни, делала её пугающе похожей на механическую куклу, которая разговаривает и передвигает ноги не по собственной воле, а до тех пор, пока не закончится завод, то пришедшие ей на смену безразличие и апатия позволили нам, уставшим от её изматывающего агрессивного траура, немного перевести дух, потому что теперь она могла целыми днями просто сидеть на своей кровати, безучастно свесив руки, со взглядом, упирающимся не в окно даже, а в совсем уж негодный для разглядывания фрагмент оконной рамы.
Она не отказывалась от еды, но есть не просила; готова была ходить за водой или мыть посуду, но для этого её всякий раз как будто требовалось будить, тряся за плечо.
Кроме того — и это было самое удивительное — она сделалась совершенно равнодушна к детям, с которыми столько возилась раньше, — равнодушна бесповоротно, почти до брезгливости, как будто не понимала теперь, зачем они нужны. Обнаженный без матраса, пустой скелет кровати её мужа нельзя было, конечно, оставить в комнате, однако на то, чтобы вынести его наружу — с грохотом, демонстративно, — у нас просто не хватило бы духу. Боясь вернуть к жизни безжалостных Наташиных демонов, мы, трусливо переглянувшись, отложили этот неприятный ритуал на потом. Сегодня мы были слишком заняты — нам нужно было пережить этот день, делая вид, что ожидание наше буднично, не мучительно и не страшно; что приближающийся вечер не может сулить никакого разочарования.