Часть деревянных опор, на которых, покачиваясь, висели наши сети, опрокинулась и плавала теперь в широких подтаявших полыньях, но сами сети, к счастью, были еще целы — мы не потеряли ни одной. До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и, более того, они оказались буквально забиты рыбой — «вот как, значит, надо было, — радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки, — не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки, тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только».
До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и, более того, они оказались буквально забиты рыбой — «вот как, значит, надо было, — радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки, — не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки, тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только».
— Как же я пойду теперь, как же я теперь пойду, — горестно бормотал Вова. — Не умею я по такому льду, провалюсь, точно провалюсь. Они вот вернутся, а меня нету, и дом нетопленый. — И неясно было, что именно пугает его больше, перспектива провалиться под лёд или то, что придётся оправдываться перед Анчуткой за бесповоротно вымерзшую огромную избу.
— А вот мы сейчас вместе и сходим, — великодушно сказал папа, — заодно посмотрим, как там и что. Мишка, бросай сети, пускай девочки займутся.
Оставив нас выбирать рыбу, они ушли — налегке, вооруженные только длинными корявыми палками; и, наблюдая с берега за тем, как они шагают — медленно, петляя, огибая огромные рваные дыры, — даже тогда мы ещё не отчаялись, несмотря на безжизненное, чистое небо над противоположным берегом, доказывающее, что оба дома по ту сторону озера по-прежнему пусты и не топлены, как были пусты и вчера, и два дня назад. Даже когда спустя полчаса мы снова увидели на льду две крошечных тёмных фигурки, даже после того, как стало ясно, что это папа и Мишка, возвращающиеся назад с пустыми руками, мы всё ещё надеялись — как будто, прежде чем расстаться с этой надеждой, нужно было позволить им дойти и выслушать то, что они расскажут.
Только когда они уже карабкались на берег — забираясь на мостки, папа неловко, криво навалился на скользкие доски и вдруг не сумел зацепиться и покатился назад, едва не опрокинувшись на спину, так что Мишке пришлось, подпрыгнув, ухватить его за рукав куртки и втащить наверх, «сейчас, — пробормотал папа, задыхаясь, — сейчас, просто быстро шли, сейчас», а мы смотрели на то, как он сидит, покосившись и разбросав ноги, на его дрожащую растопыренную ладонь, прижатую ко лбу, «сейчас», — повторил он, — именно в это мгновение все наши силы, все разом, наконец, закончились. Папа поднял глаза и увидел это на наших лицах. «Дедушка упал, — сказал мальчик удивлённо и засмеялся, — ты упал, дедушка» — «да, — кивнул папа, складывая прыгающие губы в улыбку, — похоже на то, иди-ка, помоги мне встать. Ну вот что, — сказал он потом. — Я знаю, чем мы займёмся».
Именно благодаря ему, вместо того чтобы метаться у окна, плакать, озвучивать очевидные мысли, толкающиеся внутри черепной коробки, мы четыре с половиной часа носили вещи из старого дома в новый — те, что успели упаковать, а потом и остальные, сначала охапками, потом горстями; мы не спешили, нам некуда было торопиться, и жаль только, вещей этих было совсем не так уж много, потому что я могу поклясться, что хотя бы на несколько минут в эти четыре с половиной часа каждая из нас забыла о том, чего мы ждём уже третий день подряд. А когда мы закончили, когда расставили кровати — боже мой, в этой крохотной бывшей бане было три, целых три отдельных комнаты, — когда новенькая железная печка, маленькая, аккуратная, с серебристым металлическим дымоходом, разогрелась и жарко задышала во все стороны сразу, когда Ира объявила: «Всё, больше нет ничего, всё, давайте посидим, сил нет», — мальчик вдруг повернулся от окна в комнату и громко сказал: «Папа. Папа идёт. Вон папа». Наверное, он провёл много времени, прижимаясь лбом к холодному стеклу, потому что и нос, и щёки на маленьком бледном лице выделялись яркими розовыми пятнами.
И мы выбежали на улицу, не надевая курток, хотя две фигуры посреди разломанного льда были совсем ещё далеко.
И мы выбежали на улицу, не надевая курток, хотя две фигуры посреди разломанного льда были совсем ещё далеко. «Это точно они? точно? я не вижу отсюда, это они, да?» — спрашивала Марина и вставала зачем-то на цыпочки, словно это могло помочь ей навести резкость. «Они, они, — говорил Мишка, — да что ж они так медленно, тащат что-то, мам, смотри, что-то тащат, я сбегаю, помогу?» «Не надо, — сказала я и не узнала свой голос. — Не надо, Мишка, постой тут. Пусть — так. Пусть они сами». Я хотела посмотреть еще немного на то, как они возвращаются. И всё-таки побежала первая — не сразу, а когда они уже были совсем близко, когда до мостков им оставалось шагов двадцать. Кажется, даже глупо распахнула руки, но я ничего не кричала — это точно, — я просто сказала шёпотом «Серёжа», просто сказала «Серёжа».
Уже немного смеркалось, уже не было солнца, и видно было неважно, они в самом деле двигались с трудом, сгибаясь под тяжестью раздутых рюкзаков; я подбежала к краю мостков, Серёжа выбросил вперёд руку с растопыренной ладонью и что-то крикнул, но я не смогла разобрать слов, хотя было совсем недалеко, а потом я увидела у него на лице чёрный двурогий респиратор и остановилась. За спиной у меня сделалось очень тихо. «Пап, — торопливо крикнул мальчик, — пап, а я первый тебя увидел!» Они приблизились ещё на несколько шагов, и Серёжа снова заговорил, и в этот раз я его расслышала. «Аня, — сказал он, — Аня, не подходите пока к нам. Всё хорошо, только не подходите, ладно? Надо согреть воды. И разведите снаружи костёр. Мы тут подождём».