— Глобус. Гурмэ, — и, приподнявшись на локтях, оглядывая нас по очереди полуприщуренными ещё, ненормальными глазами, неожиданно выдала детским своим голосом длинное, чудовищное, совершенно какое-то непечатное ругательство, услышав которое мы одновременно и зашикали на неё: «Тихо, дети же, дети», и начали хохотать ещё до того, как она договорила. — Вы только посмотрите на нас: москвички, красавицы, форель поймали. Только посмотрите, — и мы послушно оглядели друг друга.
В том, что мы увидели, не было ничего нового — перетянутые по поясу свалявшимися, нестираными шерстяными платками, обутые в грубые негнущиеся ботинки, хотя дело ведь было даже не в обуви, не в одежде — и лица наши, и руки были обветренные, серые, чужие, — это были совсем не мы, давно уже не мы, и в то же время мы были — живы. И мы поймали рыбу — огромную, жирную, весеннюю, мы поймали ее, мы сделали это сами, без помощи, без снисходительного присмотра.
И мы поймали рыбу — огромную, жирную, весеннюю, мы поймали ее, мы сделали это сами, без помощи, без снисходительного присмотра.
Потом мы бежали домой — на самом деле бежали, передавая друг другу тяжелое, плюхающее ведро, в котором у самого края, поверх снулой плотвы, скользила толстая праздничная форелина; мы бежали, продолжая хохотать, и дети, стараясь не отстать, визжали и смеялись вместе с нами, безразличные к тому, что именно нас развеселило, просто потому, что мы, наконец, смеялись. Нам хотелось как можно быстрее добраться до дома и приготовить эту рыбу — сделать с ней что-нибудь, отличное от вечного надоевшего, жидкого бульона, предъявить ее как доказательство того, что мы сами сумели вытащить, добыть из недружелюбного, пугающего озера почти полное ведро жизни. Ворвавшись в дом — в этот момент привычная его, гадкая теснота и убогость совершенно не имела значения, — мы подбросили дров в остывающую печь и, погревшись возле неё недолго, снова высыпали на улицу, потому что торжественность этого первого нашего улова невозможно было оскорбить сейчас облупленной эмалированной кастрюлей.
Форелья туша была уже выпотрошена и обмазана солью; порывшись где-то в недрах нашего истощившегося багажа, Ира вернулась с комком мятой, криво обрезанной фольги; он был небольшой, и его едва хватило на то, чтобы соорудить неказистый, нескладный кулёк, в который мы завернули рыбину (Марина снова запричитала «никаких специй, даже перца нет»), а потом стремительно разбросали снег с давным-давно не использовавшегося кострища и развели огонь.
Крепкие березовые поленья обещали гореть не меньше сорока минут, прежде чем превратиться в угли, пригодные для того, чтобы доверить им нашу драгоценную добычу, — но возвращаться в дом не хотелось. Было страшно разрушить хрупкий праздничный настрой, случившийся так неожиданно, так вдруг, и поэтому все мы — даже дети, даже пёс — остались снаружи, пританцовывая вокруг костра и стараясь держаться к нему поближе, потому что ненадёжное зимнее солнце уже успело съехать вниз, к горизонту, к верхнему краю черных замёрзших деревьев. Какое-то время мы стояли молча — наблюдая за дружелюбным, уютным огнём, а потом Наташа сказала:
— Выпить бы сейчас чего-нибудь. У нас совсем не осталось?
— Не может быть, — усомнилась Ира, — наверняка у папы заначено где-нибудь. Я сейчас.
Она вернулась минут через пять — боком толкнула дверь и торжествующе помахала изрядно уже початой бутылкой, в которой плескалось прозрачное, ядовитое; в другой руке её, ушками наружу, радостно топорщились четыре фаянсовые кружки.
Идея пить спирт, не разбавляя, мгновенно потерпела фиаско — после первого же глотка Марина задохнулась, закашлялась, выплюнула обжигающую жидкость себе под ноги и убежала в дом, чтобы через мгновение вернуться с чайником, полным кипяченой воды.
— Коктейль, — объявила она, улыбаясь, и мы подставили кружки под облупленный эмалированный носик. — За нас, — сказала она потом, задрав свою кружку над головой, маленький потрёпанный римлянин, приветствующий своего цезаря; и я не могла не вспомнить день, когда умерли телефоны — в самом начале эпидемии и Леня с Мариной, наши нелюбимые, заносчивые соседи, впервые сидели в нашей гостиной, ожидая, пока я переведу им новости CNN, и то, какая она была тогда — холёная, холодноватая профессиональная жена с идеальной причёской и непогрешимым маникюром, безупречная, несимпатичная.
— За нас, — повторила я вслед за ней и протянула вперёд кружку, по которой она немедленно, залихватски хлопнула своей.
Час спустя мы всё так же сидим вокруг огня, четыре женщины, уставшие от молчания, неспособные больше испытывать нелюбовь, спирт шумит у нас в головах, в кровеносной системе, наполняя лёгкие мягким пламенем, и одиночество, к которому оказалось невозможно привыкнуть, тает и истончается с каждым следующим глотком.
Забытая рыба замерзает в своей фольге, не дождавшись обещанных углей, — есть расхотелось, и угли больше нам не нужны. День закончился — голубые прозрачные сумерки с каждой минутой становятся гуще, небо меркнет; мы понемногу скармливаем костру приготовленные для ужина дрова — просто ради тепла, ради неярких красных теней, смягчающих наши измученные лица, ради мимолетной хрупкой искренности, превратившей нас в случайных, безнаказанных, анонимных попутчиц. Искренности, которую страшно разрушить резким движением. Неповоротливая опустевшая планета тяжело, неравномерно вращается под нами, вокруг нас, временами уплывая из-под ног.
— Иму… мму… иммуно-ло-гическое бес-пло-дие, — выговаривает одна из нас с усилием, и это неважно — которая, потому что у нас нет сейчас имён, как нет и боязни сказать что-нибудь лишнее; мы четыре долгих месяца, кажется, не говорили совсем — как можно молчать столько времени? — и теперь смертельно рады этой возможности, мы подаёмся вперёд и слушаем, внимательно, жадно, готовые впустить в себя историю.