По эту сторону была только небольшая горка земли, усыпанной камнями, с пучками кривых берёз, безразлично торчащих высоких сосен и страшный горелый могильник, заглядывающий прямо в наши окна, — как будто кто-то ехидно поставил нас на паузу до тех пор, пока кусок наполненной воздухом хрупкой резины не соединил, наконец, остров с большой землёй. До первой этой несчастной тощей утки. И только когда она кипела в кастрюле, распадаясь на волокна, Мишка наконец снова начал улыбаться — по-настоящему, и улыбался до самого вечера, и сколько бы я ни силилась вспомнить, когда в последний раз видела на его лице улыбку, — я не могла этого сделать.
С этого дня они начали уходить каждое утро, поднимаясь за час до раннего весеннего рассвета.
До первой этой несчастной тощей утки. И только когда она кипела в кастрюле, распадаясь на волокна, Мишка наконец снова начал улыбаться — по-настоящему, и улыбался до самого вечера, и сколько бы я ни силилась вспомнить, когда в последний раз видела на его лице улыбку, — я не могла этого сделать.
С этого дня они начали уходить каждое утро, поднимаясь за час до раннего весеннего рассвета. Им несколько раз пришлось менять место, разбирая и перевозя на лодке самодельный, укрытый пожухшим лапником шалаш, забираясь всё дальше и дальше от острова, — «нельзя близко, — озабоченно говорил Серёжа, — они осторожные, черти, рядом с нами гнёзд вить не будут». Возвращались поздно, не раньше обеда — в сырых потяжелевших куртках, иногда с одной или двумя худыми подстреленными птицами, но чаще — с пустыми руками, и с каждым днём папа выглядел слабее и хуже, чем накануне.
Длинные пешие переходы по заросшим высокими прошлогодними сорняками берегам, неподвижное ожидание в тесном шалаше и поднимавшийся от непрогретой земли холод обходились ему слишком дорого — войдя в дом, он устало садился, прислонившись спиной к стене, закрывал глаза и застывал, не реагируя на разговоры, не обращая внимания на вьющихся вокруг малышей, обессилевший и бледный.
— Он плохо выглядит, — шептала Ира Серёже, — вам не надо брать его с собой, неужели ты не видишь?
— Вижу, — огрызался Серёжа, — попробуй ему это скажи, ты же знаешь, какой он…
— Знаю, — отвечала она, — знаю, что-то надо придумать.
Придумывать не пришлось — в один из дней папа просто не смог встать с кровати, и Серёжа с Мишкой ушли вдвоём.
— Утки эти ваши, — сказал он хмуро, когда мы остались одни, — сегодня есть, завтра нет, кому-то надо и рыбу ловить, консервов надолго не хватит — и с этого дня большую часть времени проводил на дальней части острова, на камнях, с длиннющим Андреевым спиннингом, жалея, казалось, только о том, что лодка у нас теперь была одна.
Мы всё ещё жили одним днём — сегодняшним днём — и всё ещё не строили планов, по-прежнему боясь признаться вслух в том, о чём уже можно было думать, — нас было теперь семеро, четыре взрослых, Мишка и два малыша, так что уснувший на том берегу «паджеро» из бесполезного воспоминания превращался, наконец, понемногу в то, чем и был на самом деле, — в наш обратный билет. Несмотря на то, что возвращаться нам было и рано, и некуда, несмотря на пустой бак и разряженный аккумулятор — он был там, по ту сторону озера, он ждал нас. Наверное, нам казалось, что торопиться незачем. Что каждые тёплые двадцать четыре часа, заполненные таянием снега, утками, рыбой и ожиданием лета, проходят не зря, не впустую — такая страшная случилась с нами зима, настолько необходима оказалась для нас эта бездумная, бестревожная передышка.
Всё это могло подождать — и последняя оставшаяся у нас машина, и обнаруженный нашими соседями запас топлива, в существовании которого мы почти уже не сомневались, и сами эти соседи, выжидавшие на том берегу. Со дня несчастливой экспедиции в Лубосалму прошёл уже целый месяц: они могли появиться на следующий день после возвращения, пока по льду ещё можно было идти, — и не появились; они могли приплыть спустя две недели, как только озеру надоело быть преградой, — но не приплыли. Конечно, они видели дым.
Густой, черный жирный столб, торчавший в небе до самой темноты в день, когда мы сожгли старый дом, — его нельзя было не заметить и вряд ли можно было истолковать неверно, но две недели подряд с тех пор мы топили печь, — это они видели тоже, как видели и Серёжину лодку; они должны были знать, что мы живы, — и всё равно не желали к нам приближаться.
С этим их нежеланием нельзя было спорить.
Нарушить этот негласный карантин могли только они сами — об этом даже не имело смысла говорить вслух. Никому из нас не пришло бы в голову подплывать к их берегу и, тем более, стучаться к ним в дверь; и дело было не только в боязни нарваться на пулю. Дело было в Наташе. До тех пор, пока они были — там, а мы — здесь, мы ничего не знали наверняка — о том, что с ней случилось, однако именно это мучительное незнание терпеть было легче, чем всё, что они могли бы нам рассказать.
И только когда они, наконец, приплыли — все трое, в широкой, выкрашенной белым деревянной лодке, похожей на огромную чесночную дольку, погруженную в воду до половины — откладывать было больше нельзя. Они не пристали к берегу и добрых четверть часа дрейфовали метрах в двадцати, держа вёсла в воде и рассматривая нас, наши лица и черный огрызок дома за нашими спинами. «Ну, здоро?во, что ли», — сказал Анчутка, сидевший впереди, на носу, и тогда мы спросили: «Наташа у вас? Вы видели Наташу?» — мы на самом деле почти в один голос произнесли её имя, и только мальчик, подойдя поближе, к самой кромке воды, спросил неприветливо: «Ты конфеты привёз?» — и, словно отвечая на все вопросы разом, Анчутка просто медленно покачал головой: нет. Ему даже не нужно было раскрывать рот, чтобы мы поняли — спрашивать его о Наташе так же глупо, как ждать от него конфет.